Апокриф Аглаи

– Для меня поистине захватывающая история начинается в тот момент, когда эпоха пианолы, как говорят историки, по сути дела, заканчивалась. Потому что уже изобретен граммофон, а тем временем появились усовершенствования, позволяющие регистрировать на лентах не только порядок ударов по клавишам, но и силу удара. Фразировку. Динамику игры. Индивидуальную специфику. Понимаешь? – Он взглянул на меня, и глаза его по-ребячески блестели. – Это нечто больше, чем обычная запись. Ведь благодаря этим позднейшим пианолам мы знаем, как звучали интерпретации Падеревского, молодого Горовица, Грига, Скотта Джоплина.[18] Эти ленты восстановили и записали на магнитный носитель. Но, понимаешь, магнитная запись дает куда меньше, чем сама пианола. Потому что если бы мы имели такую запись и соответствующим образом сконструированное устройство, то могли бы посадить за инструмент Грига. Представляешь? Посадить за клавиатуру Дебюсси. И смотреть, как они ударяют по клавишам. Наблюдать работу их пальцев, хотя сами пальцы мы уже не увидим. – Адам, осторожно касаясь клавишей, проиграл несколько нот. – Присутствие, которого нет. Присутствие. – Он задумался. – Ладно, это я малость перехватил: иллюзия присутствия. Временами это трудно отличить. В любом случае клавиша опускается под пальцем пианиста, и ты уже не только слышишь, ты почти видишь… Существует все, кроме тела. Звук не отобран у инструмента. Интерпретация не оказалась вне времени, как в случае магнитофона или пластинки. Во многих местах, на разных инструментах, в залах с различной акустикой невозможно услышать все время то же самое, хоть все время это будет играть Дебюсси. Или Григ. Или Бузони.[19] Или Гизекинг.[20] Никаких электронных чар. Чистая механика. И воздух. Пневматика. Дух вместо тела. Ты музыканта не видишь, а он, несмотря ни на что, есть. Мне нравится представлять, как, к примеру, Дебюсси в самом конце выступления чуть-чуть коснулся ладонью клавишей, скажем вот тут, в самом верху. Настолько чуть-чуть, что никакой звук не прозвучал. Впрочем, он тут же убрал руку. Однако это оставило след на ленте пианолы. И сейчас это воспроизводится, хоть ты ничего не слышишь. Но клавиша слева слегка опускается. Потому что след остался. Навсегда.

Адам засмеялся. Я был почти уверен, что это защитный, маскировочный смех. Он встал.

– Как видишь, учителю надо уметь говорить. А как ты вообще попал в эту школу? – Он по-прежнему улыбался, но сейчас внимательно присматривался ко мне. Чрезвычайно внимательно. Я бы даже сказал: ненормально внимательно.

Я пожал плечами:

– Да кажется, я тебе уже говорил: это мой лицей, у меня было дело к директрисе, и она сказала мне, что ищет полониста. Наверно, мне хотелось немножко… успокоиться, прийти в норму. Вернуться в то место, которое я любил, потому что я любил эту школу. Понимаешь?

– А какое дело?

– Да сценарий для телевидения я должен был написать. О преподавании латыни. Но я отказался. Нет у меня на это теперь времени.

– Это не они на тебя вышли?

– Пуэлла меня не видела со дня окончания школы. А почему ты спрашиваешь?

Он перешел к пианино, сидящим за которым я и увидел его в тот вечер, и проиграл начало какого-то произведения. Кажется, это был Моцарт.

– Да так, проверяю разные предположения… Ты знал, что я здесь работаю?

– Откуда?

– Что тебе сыграть?

– Можешь то, что начинал.

– Великого Амадея? Не верю, что ты его любишь. Тот, кто сам не играет, не чувствует проблем, которые скрыты в нем. Погоди… Ага, сейчас тебе будет кое-что эстрадненькое. Располагайся. Если хочешь чаю, в шкафу есть кружка и кипятильник. Это можешь слушать без благоговения. – И он начал как бы нехотя барабанить «Entertainer» Джоплина. – Ученики говорят, что это музыка из кинофильма «Афера», и я просто разорвать их готов. Но это еще полбеды, потому что один мне объявил, что это Шопен. Наверно, хотел меня подразнить.

– Получил единицу?

Адам зло рассмеялся:

– Да, и причем в конце года. Нет, с годовой оценкой все было нормально. Я и так думал, что меня на педагогическом совете линчуют. Потому что это был какой-то математический гений.

– Суровый ты.

Он еще с минуту молча играл.

– Да ну, – произнес наконец он, – толку-то все равно никакого.

– Могу я тебя спросить одну вещь?

Он внимательно глянул на меня, снял руки с клавиш.

– Давай.

– Откуда у тебя мой телефон?

Адам улыбнулся:

– Я пошел за водой. Сейчас сварганим чайку.

Он взял кружку и вышел. Я слышал, как он идет по пустому коридору. Где-то далеко взвыл кран. Звуки приближающихся шагов. Открылась дверь.