Апология математика

Именно поэтому некоторые из его друзей, в том числе и я, побудили его написать историю Бертрана Рассела и Тринити в 1914-1918 гг. Те, кто не знал, какую глубокую депрессию переживал Харди, считали, что тот период давно ушёл в прошлое и возрождать его не следует. Однако истинная причина заключалось в нашем желании пробудить Харди от депрессии, дать ему какую-то цель в жизни. Воспоминания были написаны и циркулировали приватным образом. Они так и не стали достоянием широкой публики, о чём можно только сожалеть, поскольку эти воспоминания были дополнением к истории университета, хотя и в мелком масштабе.

Я настолько уверовал в благотворность писания мемуаров, что стал побуждать Харди к написанию ещё одной книги, которую он обещал мне написать в более счастливые дни. Книга должна была называться "День на "Овале"[83]. Сюжет был прост: Харди целый день проводил на стадионе, наблюдая за крикетными матчами и пускаясь в рассуждения о крикете, человеческой природе, предаваясь воспоминаниям. Книга обещала стать эксцентрической малой классикой, но так и не была написана.

В те последние годы я не был особенно полезен Харди. Военный Уайтхолл[84] поглощал всё моё время, я был чрезмерно занят и нередко сильно уставал. В ту пору я предпринял было попытку перебраться в Кембридж. Но, по-видимому, для этого нужно было прикладывать больше и чаще усилий, чем я это делал. Должен признаться с сожалением, что отношения между Харди и мной не то чтобы охладели, но во взаимной симпатии появилась трещина. Харди предоставил мне свою квартиру в Пимлико[85] на всё время войны - тёмную, довольно запущенную квартиру, выходившую в сады на Сент-Джордж сквер и обладавшую тем, что Харди называл "привлекательностью старого бренди". Вместе с тем ему не хотелось, чтобы я был настолько поглощён своими обязанностями. Он одобрял тех, кто не отдавался всецело исполнению функций, связанных с войной. Он никогда не спрашивал меня о работе. Он не хотел разговаривать о войне. Я же со своей стороны не был терпелив и не проявлял достаточно уважения. В конце концов, думалось мне, я занимаюсь всеми этими делами не для развлечения, а поскольку мне приходится заниматься ими, я стараюсь извлекать из них максимум интереса. Но это не могло служить извинением.

В конце войны я не вернулся в Кембридж. Харди мне удалось навестить в 1946 году несколько раз. Его депрессия не развеялась, физическое состояние всё ухудшалось, стоило ему пройти несколько ярдов[86], как появлялась одышка. Долгие радостные прогулки по Паркерс Пис после завершения очередного матча навсегда отошли в прошлое: мне приходилось отвозить его в Тринити на такси. Харди был рад, что я снова занялся писательской деятельностью: творческая жизнь была по его мнению единственно достойной жизнью для серьёзного человека. Что же касалось его самого, то он бы хотел жить той творческой жизнью, которую вёл прежде, не лучше. Его собственная жизнь завершилась.

Не привожу точно его слова. Сказанное было настолько непохоже на него, что мне хотелось забыть, и я пытался по иронии как-то загладить его слова. Поэтому я никогда не помнил их чётко. Я пытался дезавуировать их для себя как некий риторический оборот речи.

В начале лета 1947 года я сидел за завтраком, когда зазвонил телефон. Это была сестра Харди: он серьёзно заболел, не могу ли я немедленно приехать в Кембридж и заглянуть прежде всего в Тринити? Смысл второй просьбы не сразу дошёл до меня. Но я повиновался. В Тринити у привратника меня ожидала записка: мне надлежало отправиться в апартаменты Дональда Робертсона, он будет ожидать меня там.

Дональд Робертсон был профессором древнегреческого языка и близким другом Харди; он был ещё одним членом того же высокого, либерального, изящного Кембриджа времён Эдварда VII. Кстати, Робертсон был одним из немногих, называвших Харди по имени. Робертсон тихо приветствовал меня. За окнами его комнаты было спокойное солнечное утро. Робертсон без обиняков произнес: "Вы должны знать, что Харди пытался покончить с собой".

Да, теперь его жизнь вне опасности; у него пока, если можно так выразиться, всё в порядке. Робертсон предпочитал говорить прямо, хотя, возможно, и не столь резко, как Харди. Жаль, заметил он, что попытка самоубийства не удалась. Здоровье Харди в последнее время ухудшилось. Он долго не протянет. Даже переход из апартаментов, где он проживал, в профессорскую столовую стоил ему значительных усилий. Попытку самоубийства Харди предпринял вполне сознательно: влачить такую жизнь он не был намерен, в ней не было ничего привлекательного. Харди накопил достаточно барбитуратов: он основательно "поработал", но принял слишком большую дозу...