Апостат

Вдруг оранжевый автомобиль, круглый как помплимус, деселе неведомой Алексею Петровичу расы, очутился у яичной кромки фонарного блика, рыгнул, взвизжал, перекликаясь и соревнуясь с брандмейстерской сиреной, тотчас побеждая её — словно избирая своего геронта, — и громоподобно грянулся на спину, прозвеневши золотым ливнем, поднапрягся, перекатился на бок, вороной промежностью к Алексею Петровичу, обнажая лишённую симметрии анатомию и имитируя колесоверчение будто перевёрнутый молодцами царьградцами Олегов струг. — Ух! Ух! — только приговаривал отец, приближаясь, как зачарованный, к сцене аварии (не изменившей идеальной сферической формы), отгораживая её от Алексея Петровича, не желавшего расставаться с деревом: по коре поплыли ярко-розовые блики, высветившие плющ, оказавшийся неказистее европейского, с гюрзовыми пятнами вдоль позвоночника, белого, как стих. Тихо. Тощая тень прохожего. Лидочка, брезгливо ступая, и после каждого шага поёживаясь пяткой (то есть потирая её о податливую голенную припухлость), оперлась штаб-офицерским плечом о стену, словно кариатидой поддерживая дом, с коим также творилось нечто неладное, сродное сосне, — «Моей сосне» — докончил Алексей Петрович. Хоть и был он чужд стяжательству, в нём подчас, рыча, просыпалась, точно вышибая клапан, страсть ко владению, схожая с дележом воинской поживы: моя, мол, Гиминей, Брисеида в брисингамене! Подавай же, царь, девицу! А сосна, будто отвечая, слабо, как издыхающая кабарга, исходила мускусом. От неё Пётр Алексеевич с супругой виделись сочленённые в единый облый силуэт — с немалым изъяном в полуночном углу:

— Никогда, никогда, — громко причитала горькой скороговоркой Лидочка, словно торговка, убеждающая, с божбой, в непогрешимости своей яблочной пирамиды, в которой бежевоспинный ревизор, велеречивей вельможествующей Вельвы, выискал инфернальный изъян. — Никогда такого в нашей эрии не было. Как назло! К твоему приезду, Але!..