Апостат

Ну а в комнате, белой сейчас, столпом гималайской соли дыбился солнечный луч. Алексей Петрович нажал на кнопку с пупочкой: из стены выехала да нависла над кроватным изголовьем лампа, источая незримый сейчас свет. Но так важно было ему сознавать в эти мгновения факт расточения жара втуне — участия в божественном роскошествовании! Алексей Петрович поставил ногу на подоконник, провёл по шву суставчиком, подскочившим полдюжины раз на нитях; одна из них упала, извернулась, загнулась позлащённым «урузом»; да, рана зарубцовывалась неимоверно скоро: оба её берега по-кисельному голубели, и лишь на иловом дне навёртывалась продолговатая белёсая капля крови, набухала, уже обрушиваясь долгой несмываемой струйкой на ковролинную прядь. И весело было наблюдать, как вторая нарождавшаяся слеза, — ex nihilo, по-базаровски, — приземляется рядом, оккупируя всё большую территорию.

Алексей Петрович находил странное наслаждение в уничтожении отцова достояния, словно только разрушением недвижимости, преданием ей кратковременной мобильности, достигалось тотальное овладевание имуществом: во всяком «agence immobilière» дотоле виделось ему «Molière», — знаковая шелуха отбрасывалась за ненужностью. Расшатать и, в процессе его падения, абсорбировать отчий дом, танцуя и голося уже средь руин, воздавая пошлину родному неистовоцарствию за право наследования, одновременно подмечая там пятачок полуденной тени, вещающий ему, недвусмысленно и злорадно, как Феоклимен Мелампович женихам: «In the sun!». Так уж повелось: копить да сбирать Алексей Петрович исхитрялся исключительно чужое, да и то лишь, если душа восстанет на пуанты почитания и устремится к непринадлежащему ей предмету обожания, — не с изнурённой нуриевской ужимкой, а истово, по-истомински, словно надеясь, будто новый Шереметев решится прострелить за неё руку Грибоеду, — ради будущего персидского освидетельствования!

Помнится, года за три до перелёта через океан, перебрался он, отрастивши и вовсе коэнову бороду, в Гельвецию (тугоумную девку, бахтерцами да щитом тщетно маскирующуюся под Афину, но скрывавшую-таки, в одном из своих банков, 27 802 франка Алексея Петровича, с коих не желал он процентов!), чреватую каторгой (а впервые его заперли ещё двенадцатилетнего, когда он сбивал исполинские сосульки, целя звонким снарядом в припухлости милицейских фуражек, — сталактитовый сталкер Лёша!), отправившись в ретороманский край без документов — апатрид, сирее последнего атрида, — вселился, назвавшись (фыркая, да утирая шерстистое окологубье) «учёным» — Гы-ы!!! — в ницшевский дом.

Вкруг него можно бродить, позванивая, по тропам-дзюдоисткам (зазеваешься — подсечка!), нагуливая бешенство, запирая потом его на ночь, как в инкубатор с инкубами, для утреннего вылупления Духа Святого, — из хвойно-струйной позёмки выскакивает махаон без одной шпоры, усаживается на башмак, разгадавши под ним филоктетову ядоструйную ранку, — и тянется сонная щепоть к уворованному Улиссом луку, — Да! Дай обокрасть себя, пацанёнок Нео! И Алексей Петрович вкатывался в самую матку ущелья, как сверхгемоглобинная горошина — в Грааль.

Высота гор, сольфеджирование (иной кряж, с заграждениями от лавинно-танковой атаки, закручивался почище музыкального ключа) лазоревой вечерней подсветки лохматых вершин с червонными вплавами снежников (Алексей Петрович, сейчас подчиняясь воспоминанию, скинул полотенце, отступая по нему: люли-люли, Люлли!), — всё давало почуять нескончаемую ступенчатую гряду правд, нисходящую к бешено сокращающемуся глубинному сердечку планеты. И хотелось пуститься в пляс — прошибать сокровенную пропасть излечённой стопой мстителя за Ахиллову пятку да вспугивать грачиные стаи, клином расположившиеся на клеверном лугу, то ли репетируя африканский полёт, то ли измываясь над стельными коровами, — уже истоптавшими жито в муку, и в оплату за труд одетыми закатом в бледные безрукавки местных полицейских, — мычащими от вымяной полноты на шального бородача с понятливыми пальцами дояра и ненужной «Гекатой» через плечо.

«А затем возвращался я домой. Смачно скрипели патоковые половицы. Щипало в носу до разрешения фейерверковым чихом, от которого подскакивала развесистобровая гендерная дегенератка в коридоре, цедившая сквозь фарфоровые зубы: «На здоровье» — точно намеревалась пить со мной, — тщательно массировавшая одноразовым платочком каждую морщинку своего виска, пока расставленные по углам колченогие, как пинчеры, хризантемы, прыскали со смеху, отворачиваясь от сквозняка в сторону мордастого рудного Неруды, висевшего набекрень, под отслоившейся свитком штукатурки, прячущим опочившую ночницу, к юго-западу от чёрно-белого хазароскулого Пастернака с его же немецким письмом, коим переводчик отлавливал энгадинских рыб поглупее да побогаче. Нобелевских лауреатов для чего-то разгородили террасным стулом, свежевыкрашенным пупырчатой зеленью tape à l’œil и на диво стойким столом, унаследовавшим по смерти ведьминой избы одну из её ножек.