Апостат

Солнце, заливши комнату Алексея Петровича жаркой топью, заколыхалось на кровати, стенах, в гирляндах фальшивого и, следовательно, вечного плюща, виршах, оттеняя синь чернил, а лист, раскинул члены, округло выставил части неизмаранной спины, точно выговаривая себе четыре дополнительные конечности. Самый персидский месяц когтил своей львиной лапой чикагские территории под гулюканье мичиганских горлиц, неслышно ступавших в кустах малины, оплетённых плющом, — точно заперших свои вызревающие ягоды в ларь: Ялта и Тарту! Алексей Петрович наступил на поэму, тотчас прилипшую к плюсне, обхвативши её своими сухенькими створками — мольба моллюска! — но выпустила, удержав постепенно рыжеющую песчаную пошлину с Афродиты Урании, посягнувшей на звание Эроса вкупе с его гастрофетом и болтом (чьё ворованное остриё прыснуло анчаровым соком из-под пальцев ног Алексея Петровича, оставивши на стене голубой апостроф рикошета), да отправившейся по пену: благо в ванной теперь стукнуло, шарк и шлёпанье хлопанцев стали пропадать, шелестя так наваристо, что вызвали прикасание подушечки правой щепоти к виску — борода обещала быть знатной, на зависть архангелу Мишелю, если, конечно, божий сподвижник мог осилить смертное прегрешение человеков.

Солнечный зад Петра Алексеевича мелькнул в конце коридора. Так мигает, сгинувши в трубе калейдоскопа, высокорогая морда мархура, дабы пропасть… «…Навсегда! Это надо осмыслить? Нет, Гретхен. Ты уж лучше мне верь, не ему: прочувствовать! Как бездонная пауза, которая подчас и взбушуется несметно-смерчевой пляской, и наново впадёт в ступор, толико необходимый нам — этилической элите, чингиз-ханствующим номадам-аристократам, — вопреки Галилею с его перманентным сфероверчением, столь льстящим артишоковым душонкам: их, как известно, после гибели становится больше — светло-зелёная растекающаяся кучка, цветом своим разбавившая дом отца моего».

Алексей Петрович заскользил по коридору, на ходу опоясывающим жестом сооружая застенчивую юбчонку до пят с белёсым безыскусно вышитым петухом, шершавой изнанкой своего хохла пришедшимся на волосатое бедро.

Низкая лоханка всосала, — привередничая, с утробным клекотом выбравши его перед тем, — из многогранной мыльной оболочки полуседой клок. Память сразу воскресила Панакрисию с мохнатым, но оттого не менее чётко очерченным своим клинком, дожившую до осени, радостно и как-то ароматно агонизирующую, с густым стоном празднуя истинный Oktoberfest на черновздутом скатертном косогоре против извержения лемнискатой патоки древней кельтской браги, льнувшей к толстенному стаканному стеклу, — двойное надувательство ностальгии!

— Стекло, — проговорил Алексей Петрович. — Стек… нет, сткло, повторил он, уже не выпуская слово, само ластившееся к нему, — и продолжал придавать ему Логосовые очертания, затем, боясь порезаться, расплавлял его, разгоняющейся воркующей скороговоркой наделял его текучестью, ветхозаветным отрицанием, выжимал из него гласные, избавляясь от вязнувшей на нёбе тошнотворной чапры.

Вдоль ванны, идеально разделяя её пополам, шёл ровный серый штрих — последствие бритья во время омовений — фамильная слабость Теотокопулосов, возведённая Алексеем Петровичем в гордый ранг греха. Силясь не угодить во влажные следы Петра Алексеевича с тщедушным комом пены там, где отпечатались четыре пальца, Алексей Петрович ухватил склизкую головастую лейку душа за адамово яблоко, смыл абортыша отцовой бороды и, предпочитая не рассматривать и потно-пятнистый зеркальный диптих, рассечённый млечным путём фторной россыпи, свою огненно-рыжую (хоть иди на поклон к ливанскому, тому что из американского Вселесья, миллионеру!) щетину, по утрам тронутую, он знал это, первостатейной вохрой оттенка ноябрьских щупалец рябины, предостерегающе указующей в небеса перстами побесплодней (под тяжесть её гроздей, аид иль гой-изгой, подставь иссушенное мукой по родине лицо! да замри, замирённый!), — принялся за поиски бритвы. Вездесущая ракушковая мыльница «Rembrandt», годящаяся и в пепельницы — точно вывернутый наопако кастет, — набор расчёсок, плугообразных гребней, щёток для ворсистых пиджачных плеч, щёточек для ногтей, намедни срезанная пяточная мозоль (шелуха заразной средь богов Изидовой забывчивости) и чёлн обрубленного коготка рядом с шампуньевой мумией, державшейся стоймя увереннее своих луврских предков (словно в очереди за жилплощадью в геморроидально-гоморровый горсовет лучшего города во Франции): «Blond sublime. Schwarzkopf». Подчас попадаешь впросак, излишествуя в Лонгиновом презрении к простецкой смеси неэллинских идиом!