Апостол Сергей: Повесть о Сергее Муравьеве-Апостоле

Гостей развлекает дальний родственник хозяина Василий Федорович Гоголь-Яновский, а привезенный на поклон его сын Николай смущенно раскланивается с целой залой своих будущих героев… Как будто оценивая собравшихся, Иван Якушкин издалека замечает: «Все почти помещики смотрели на крестьян своих как на собственность, вполне им принадлежащую… Вообще свобода мыслей тогдашней молодежи пугала всех».

Заметим «все почти» в начале этой фразы и «всех» в конце: Якушкин и его молодые друзья, случалось, пугали своим свободомыслием даже тех, кто не смотрел на крестьян, как на продаваемый и покупаемый предмет… Молодые спорили и с хорошими стариками, не попавшими в группу «все почти», но вздрагивающими вместе со всеми.

С некоторых пор не только отдаленная полемика — прямые стычки. Матвей Муравьев-Апостол, по-прежнему числясь по Семеновскому полку, переводится из столицы поближе к родне — в адъютанты к малороссийскому (полтавскому) генерал-губернатору князю Репнину-Волконскому, не худшему из начальников (между прочим, родному брату декабриста Сергея Волконского). В прямой и заочный спор вступает меж тем сильный противник — Николай Михайлович Карамзин, с которым Сергей и его друзья довольно часто видятся в Петербурге.

«Всякое гражданское общество, веками утвержденное, есть святыня для добрых граждан; и в самом несовершеннейшем надобно удивляться чудесной гармонии, благоустройству, порядку. Все исправить — мечта доброго сердца. Перемены произойдут лишь посредством медленных, но верных, безопасных успехов разума, просвещения, воспитания, добрых нравов». Когда люди уверятся, что для собственного их счастья добродетель необходима, тогда настанет «век златой…». Всякие же насильственные потрясения гибельны, и каждый бунтовщик готовит себе эшафот.

«Предадим, друзья мои, предадим себя во власть Провидения; оно, конечно, имеет свой план; в его руке сердца государей — и довольно.

Легкие умы думают, что все легко; мудрые знают опасность всякой перемены и живут тихо».

Молодым брошено предостережение — «легкие умы». Но «мудрый» тут же получает в ответ цитату из собственного сочинения: «В Англии нет человека, от которого зависится жизнь другого» (имеется в виду суд присяжных).

И еще слышит из Карамзина: «Цветущее состояние швейцарских земледельцев происходит наиболее от того, что они не платят почти никаких податей и живут в совершенной свободе и независимости, отдавая Правлению только десятую часть из собираемых ими полевых плодов».

Ну а российский суд, российский земледелец?

Иван Матвеевич извещает Капниста, что очень доволен историей Карамзина, особенно предисловием к ней.

«Молодые якобинцы, — по словам Пушкина, — негодовали… Некоторые из людей светских письменно критиковали Карамзина. Никита Муравьев, молодой человек, умный и пылкий, разобрал предисловие или введение».

Юный поэт видит в Карамзине умного защитника «самовластья и кнута».

Важный спор все резче. Суд присяжных, конституции, заговоры… «Молодым якобинцам» начинает возражать не старец — ровесник, Федор Герман, образованный чиновник, родственник и приятель нескольких декабристов: «Гражданское общество должно состоять из граждан; законы должны иметь исполнителей; а ни теми и ни другими не могут быть ни дикие, ни полудикие дети природы… Какая, например, мне выгода в суде присяжных, когда они будут судить меня бессовестнее неприсяжных, не понимая святости клятвы и предавая свою присягу моему обвинителю?.. Кто будут у нас представители, кто избираемые и избраны? Одним словом, нам потребен другой Петр I со всем его самодержавием, а не Вильгельм III, не Людовик XVIII с их конституциями; даже не Франклин и не Вашингтон с их добродетелями… Младенческий возраст России пройдет… Тогда сами цари даруют ей основные законы, ибо они не могут быть счастливы и истинно велики без счастья и величия народов своих».

«Еще волнуются живые голоса
О сладкой вольности гражданства!»
Но жертвы не хотят слепые небеса:
Вернее труд и постоянство.

Законы, гражданское общество, величие народов!.. А по Пречистенке из Хамовнических казарм идет батальон Семеновского полка под начальством полковника, будущего генерала Леонтия Гурко.

«Когда полк пришел в манеж, — вспоминает Матвей Муравьев, — людям, как водится, дали поправиться, затем учение началось, как всегда, ружейными приемами. Гурко заметил, что один солдат не скоро отвел руку от ружья, делая на караул, и приказал ему выйти пред батальоном, обнажить тесаки, спустить с провинившегося ремни от сумы и тесака.

Брат мой повысил шпагу, подошел к Гурко, сказал, что солдат, выведенный из фронта, числится в его роте, поведения беспримерного и никогда не был наказан. Гурко так потерялся, что стал объясняться с братом перед фронтом по-французски. И солдат не был наказан.

Когда ученье кончилось, солдатам дали отдохнуть, а офицеры собрались в кружок пред батальоном, тогда я взял и поцеловал руку брата, смутив его такой неожиданной с моей стороны выходкой».