Аппассионата. Бетховен

Он в раздумье остановился возле дворца. Так, правильно, это дом, где жила Элеонора, где он провёл столько прекрасных часов и где над порталом вырублена огромная каменная шляпа каноника. Никогда ещё у него не было так много свободного времени. Нужно подождать, пока из двери под каменной шляпой выйдут каноник со служкой и тогда... А пока приходится сдерживать себя и вести себя так, чтобы не выдать глазами своего горя.

Тут он вдруг увидел суетящихся возле пушек артиллеристов. Неужели курфюрст вдруг ни с того ни с сего решил устроить учения? Или они действительно откроют огонь?

Вполне можно было подождать дальнейшего развития событий. Мать уже не узнавала его, поэтому, наверное, не имело смысла стоять возле её кровати... Но ведь он никогда больше не услышит её дыхания, этих тихих хрипов, вырывающихся из её груди. Никогда его сверхчувствительный слух музыканта, сравнимый разве что со слухом какого-нибудь морского чудовища, не воспримет их... Нет, он и так слишком много потерял времени, и нужно, нужно спешить домой.

Он резко рванул с места, но резкий грохот за спиной отбросил его назад.

Над жерлами орудий сверкали молнии, от оглушительного рёва во дворце зазвенели стёкла, лёгкие Людвига словно наполнились сжатым воздухом. Земля задрожала под ногами, и тут загрохотали ещё и пушки на городских стенах.

Салют! Но в честь кого? Монсеньор не отправился в церковь, сегодня не его день рождения, и потом, без музыки, а значит, без Людвига никакое торжественное событие бы не обошлось. И уж точно смерть матери Людвига ван Бетховена не являлась поводом для траурного салюта.

После каждого выстрела канониры прочищали дула орудий, затем офицер взмахивал шпагой, и звучали новые залпы.

Но такого салюта курфюрст явно не был достоин. Такой салют могли дать только в честь короля! Но откуда здесь, в Бонне, мог взяться король? И потом, он, несомненно, сразу же бы узнал о его появлении.

Людвиг даже на всякий случай оглянулся, но вместо короля увидел городского сумасшедшего Штумфа, которого ни королевский салют, ни смерть матери — вообще ничто на свете не могло смутить. Он отбивал такт палкой, пел, орал, да ещё как орал...

А исполнял он написанное Людвигом для него сочинение. Штумф стоял, плотно зажав под мышкой ноты, и крик его был даже слышен сквозь грохот пушек.

Наконец прозвучал последний залп, и в наступившей тишине послышался чей-то тонкий, срывающийся голос:

— Тут... прибыл курьер из Версаля. Сестра монсеньора королева Мария-Антуанетта родила сына, и в честь дофина Франции был устроен салют.

— Да разве это салют, — презрительно махнул рукой Штумф, и на лице его появилось какое-то совсем уж безумное выражение. — Слишком мало пушек! Слишком мало выстрелов.

— Ты плохо считал, Штумф, — со смехом возразил ему один из прохожих. — Именно такой салют полагается давать в честь дофина.

— В честь дофина, может быть, но... — на лице Штумфа появилось подобие улыбки, он медленно снял грязную шляпу и чуть ли не до земли поклонился Людвигу, — но это не королевский салют в честь Людвига.

Люди вокруг захохотали, смуглое, изуродованное оспинами лицо мальчика исказила гримаса боли. Он повернулся и пошёл прочь.

Людвиг стоял в спальне матери и неотрывно водил рукой по её покрытому горячей испариной лбу. По дороге домой он случайно увидел, как полицейский собирается арестовать совершенно пьяного отца. Он даже подрался с ним, но в конце концов сумел избавить отца от увоза в участок. Теперь тот громко храпел на софе в музыкальной комнате.

Людвиг мельком взглянул на прорехи в куртке. Надо бы попросить Цецилию или госпожу Фишер заштопать их. Ведь мать уже никогда...

Во дворе братья играли с Готтфридом Фишером. Они раскачивали его на качелях так, чтобы он каждый раз успевал толкнуть ногой крышу курятника. Они уже забыли о бессмысленно мычащем отце, которого Людвиг кое-как втащил в дом, и ничего не знали о предстоящем визите каноника. Потом можно будет позвать их наверх, пусть помолятся, пока священник совершит обряд соборования. А пока пусть веселятся.

Он вдруг задрожал, по коже точно пробежал озноб. Каким же одиноким он чувствовал себя, и это одиночество холодом обжигало его. Что проку от высокой должности и золотой шпаги? Всё оказалось совершенно бессмысленным. Он ничего не сможет изменить, ибо он сын пьяницы и лицо его и фигура отмечены каиновой печатью...

— Людвиг ван Бетховен!

— Да?

Кто-то позвал его. Только вот кто? Здесь, в спальне, кроме едва дышащей матери, никого не было. Наверное, он ослышался.

Вот уже за окном начался закат. Вскоре солнце скроется за холмами на противоположном берегу огромной сверкающей реки. От порывов вечернего ветра зашуршали ветки деревьев...

— Я здесь!

Он вновь оглянулся. Кто, кто его звал? Вдруг он всё понял.