Аппассионата. Бетховен

Нечто неведомое подошло к нему и с улыбкой встало рядом. Слова его звучали тише, чем шелест ветра, и было непонятно, с приказом или посланием оно обращается к нему. Во всём есть свой смысл: и в том, что ты сын пьяницы, и в твоём смуглом, с крупными оспинами лице, и даже в каиновой печати. И не будет тебе приюта на земле! Но ты не только отверженный, ты ещё и посланец.

Заходящее солнце словно брызнуло пламенем, вечерний ветер завыл, к этим звукам почему-то примешался шум орлиных крыльев, и всё вместе воспринималось Людвигом теперь как музыка.

Это была очень печальная музыка. У него даже выступили слёзы на глазах, но одновременно она несла в себе огромный заряд утешения. Тут он внезапно где-то за порогом мыслимого и сущего увидел растянутые золотые и тёмные нити, которых никак нельзя было коснуться. Послышался глухой гул фанфар, похожий на стуки в ворота тайной обители жизни и смерти. К ним присоединились кларнет и фагот, затрубили трубы и, наконец, одиноко, величественно заиграла скрипка. Музыка сверкнула нестерпимым блеском, и он закрыл лицо руками.

— Людвиг.

Голос словно прозвучал из потустороннего мира. Он встал на колени перед кроватью, и сердце бешено затрепыхалось в груди, когда мать протянула к нему руку.

— Мама, ты узнаешь меня?

Она удивлённо вскинула брови и с неодобрением в голосе спросила:

— А... почему... я... не должна узнать тебя?

Незаметно вошедший в комнату доктор Рёриг сильной рукой отодвинул Людвига в сторону, долго стоял, склонившись над кроватью, а потом воскликнул:

— Беги отзывай священника. Мать будет жить, и, надеюсь, долго. Свершилось чудо. Истинное чудо, не будь я доктор медицины Иоганн Непомук Рёриг.

Часть 2 «ГЕРОИЧЕСКАЯ СИМФОНИЯ»

Он сидел в подчёркнуто небрежной позе, заложив ногу на ногу и покачивая носком. Время от времени он скучающе барабанил пальцами по украшавшей софу голове дельфина, переводил глаза с плафона на сидевшего у рояля пианиста и вновь пристально всматривался в зеркало.

Толстые губы и смуглое, с оспинами лицо. Взлохмаченные чёрные волосы и наморщенный лоб. Колючий взгляд маленьких серо-голубых глаз, фигура тоже не слишком импозантная, а чересчур выступающие вперёд зубы вполне подошли бы щелкунчику. В салонах считали, что он напоминает хищного зверя. В салонах.

Музыкальная Вечерняя академия, званые вечера у князя Лихновски. Дамы в роскошных платьях обмахивались веерами, так как в летний зной при горящих свечах в помещении было невыносимо жарко. Кавалеры в париках и фраках с накрахмаленными манишками обливались потом.

Он с удовольствием потянулся. В своей старой потрёпанной одежде он чувствовал себя очень хорошо. Естественно, в Бонне он запихнул в дорожную сумку парик, но никогда им не пользовался. Зачем, ведь у него есть свои волосы. Единственное, что он приобрёл в Вене для танцевальных курсов, — это шёлковые чулки до колен. Безумная затея — ведь ноги его совершенно не годились для танцев.

Господин аббат Гелинек продолжал играть свою сонату. Он считался одним из лучших пианистов. К тому же охотно пользовался славой друга Моцарта, притязая быть его духовным наследником в игре на рояле.

Чушь. Моцарт играл совсем по-другому: более изящно и отрывисто. И как ни пытался Гелинек ему подражать, у него ничего не получается.

Впрочем, там в кресле сидит ещё один человек — невысокого роста и тоже плохо сложенный. Обращали на себя внимание большой нос и смуглое, с оспинами лицо. Из-за них князь Эстергази[28] при первой встрече принял его за Моцарта. Волосы под белым париком давно поседели, на смуглом, как у мавра, лице застыло добродушное выражение. Это — Йозеф Гайдн.

Рядом с ним сидел господин Альбрехтсбергер[29]. Знаменитого теоретика и капельмейстера собора Святого Стефана в этой музыкальной пьесе интересовал исключительно контрапункт. А господин придворный капельмейстер Сальери[30]? Для него всё сводилось только к итальянскому бельканто. Но разве в музыке можно ограничиваться лишь этим? Месье Антон Эберт! Его музыка была такой же вялой, как и он сам, но зато в жизни он буквально летел от успеха к успеху.

Тут что-то заставило его повернуться. Молодая очаровательная княгиня Лихновски не сводила с него глаз. В её улыбке явственно проглядывал упрёк, и он его тут же понял: «Вы вновь предаётесь еретическим размышлениям».

Он изобразил на лице раскаяние, выпятив толстые губы.

Наконец-то! Буря оваций. Аббат встал и зацепился краем шёлковой сутаны за рояль.

— Кто последует? Господин Эберт?..

— После столь великого мастера?

— А вы, господин ван Бетховен?

— Благодарю, — небрежно бросил он.

— Вы ещё очень молоды, Бетховен, — аббат тщательно сложил носовой платок, — и потому я готов кое-что показать вам или объяснить.

— Благодарю. Однако...

Ситуация доставляла Гелинеку огромное наслаждение. Этот юноша, — а Лихновски, жившие с ним в предместье Альсвер в доме книгопечатника Штрауса, утверждали, что он тоже превосходный пианист, — так вот этот Бетховен вновь будет вынужден признать своё поражение, и столь полное, что никогда уже больше не будет допущен в круг столь высоких особ.