Аппассионата. Бетховен

— Не соизволят ли его превосходительство расписаться в получении, чтобы я как можно скорее смог отряхнуть со своих ног пыль этого разбойничьего логова?

Вместо ответа Бетховен рывком втащил приятеля в комнату.

— Ох-ох-ох! Все вам кланяются, желают здоровья и всё такое прочее. А как вообще обстоят ваши дела?

— Хорошо. — Прозвучало, правда, не слишком убедительно.

— Тем не менее я полагаю, что ваше изгнание сюда объясняется причудами доктора Шмида.

— Цмескаль!

Граф успокаивающе помахал гусиным пером:

— За исключением немногих ваших друзей, которых можно перечесть по пальцам, никто не знает ни о докторе Шмиде, ни о болезни ваших ушей.

— Боюсь, вы нагло лжёте, Цмескаль.

— Разумеется, но пусть вас это не тревожит. У вас ещё бывают видения?

— Уже довольно долго не было, хотя недавно...

— Вы гипохондрик, Бетховен. Выкиньте этих сверчков из головы.

— Не знаю, Цмескаль. Доктор Шмид постоянно возвращается к этой теме. Ему кажется, что он делает это тактично и незаметно, но я всё замечаю. Он спрашивает, как я сплю ночью, не тревожит ли меня стрекотание сверчков. Тебе он ничего толком не скажет, но означать это может только одно: моё состояние вскоре ухудшится и я окончательно потеряю слух.

Послышался стрекочущий звук. Бетховен тут же окинул взглядом комнату.

— То ли я страдаю манией преследования, то ли здесь действительно завелись сверчки?

— Я такие вещи проделывал с моей тёткой — упокой, Господи, её душу. — Цмескаль скорчил пренебрежительную гримасу. — Стоило ей даже ночью в лютый мороз услышать за окном стрекотание саранчи, как она тут же вставала и отправлялась в заснеженный сад на поиски насекомого. Я же спокойно вытаскивал из-под подушки ключ от кладовой и набивал живот вареньем и фруктами.

— Вы пройдоха, Цмескаль. — Бетховен грустно улыбнулся, — но человек очень славный.

— Как вам угодно, ваше превосходительство, но знайте, что к этому пройдохе вы можете приходить хоть каждое утро. — Цмескаль вытащил из коробки несколько гусиных перьев. — Их хватит вам на десять симфоний. В остальном же я полагаю, что доктор Шмид поступил глупо, ограничив ваш круг общения. Вы — человек, Бетховен, а человек, как никакое другое живое существо на свете, нуждается в общении с себе подобными.

Он немного проводил Цмескаля, а потом обессиленно рухнул на траву на опушке рощи. Согретая солнцем земля источала тёплый пряный аромат, и на душе стало спокойно. Веки сомкнулись, он лежал в полудрёме и вспоминал свои детские игры.

Он вновь превратился в Гулливера, попавшего в страну лилипутов, в глазах которых травинки выглядели мощными стволами деревьев, а снующие вокруг муравьи и крошечные жучки — огромными чудовищами.

— Ти-ти-ти!..

Прямо на ветку уселась иволга. Звуки её пения были удивительно приятны, и одновременно в них звучал какой-то вызов. На фоне пламенеющего заката Бетховен даже воспринял пение птицы как своего рода серенаду.

— Ти-ти-ти!..

Бетховен осторожно взял свой альбом. Нет, эти звуки он непременно должен выразить в нотах. В его собрании они пока отсутствовали, хотя Бетховен записывал нотами даже шум крыльев перепела и журчание ручья. Возможно, всё это пригодится ему для написания симфонии, хотя сама идея была ещё более расплывчатой, неопределённой и смутной, чем медленно поднимающиеся над лугами клубы тумана. Вторая симфония была уже готова, и он уже думал о следующей, с гордым названием «Героическая».

— Ти-ти-ти! Ти-ти-ти-таа!..

Ну хорошо, он записал эти звуки, собрав, если так можно выразиться, последний урожай. Ибо в этом году птичьи голоса замолкнут и, вполне возможно, — тут лицо его помрачнело — к началу нового он уже ничего не будет слышать.

— Ти-ти-ти-тааа!.. Ти-ти-ти-та!

Иволга пела в тональности до мажор. Поразительно. Если бы ещё удалось превратить её в тональность до минор, он воспринял бы происходящее как знак судьбы, от которой ещё никому не удавалось уйти. Но иволга по-прежнему продолжала насвистывать:

— Ти-ти-та! Ти-ти-ти-таа!..

Ну хорошо, дружок, ты убедил меня. Значит, выбираем до мажор. Точно до мажор.

Этот чёртов Цмескаль, конечно, славный малый, но он разбередил рану, сказав правду.

Он, Бетховен, действительно нуждается в общении. Он готов быть доброжелательным ко всем и взамен хотел бы только такого же отношения к себе. Роль отшельника ему совершенно не подходит. Одиночество приносит ему только новые страдания...

Так, может быть, вернуться в Вену? Нет. Слишком быстрая смена обстановки пользы не принесёт. Уж лучше навестить выехавших за город друзей.

Решено, завтра он отправится к ним!

Однако это «завтра» никак не наступало, ибо каждое утро он постоянно уходил с головой в работу.

Однажды вечером он вышел из дома, собираясь отправиться на прогулку. Внезапно он замер в глубоком раздумье.

Мальчик по имени Франц Грильпарцер[55], живший с Бетховеном в одном коридоре, испуганно наблюдал за ним из воротной ниши.

— Франц...

— Да, господин ван Бетховен?

— Как у нас дела, Франц? — Он горько усмехнулся. — Опять небось сочинил что-нибудь?

— Нет, господин ван Бетховен.