Аппендикс

Чувство стыда от причастности к тайне смерти курицы смешивалось с разгоряченными хлопотами праздника, пока все не очищалось под сиянием хрустальных фужеров, стаканов, рюмок и рюмочек, окружавших возвышавшуюся на льняной белоснежной скатерти супницу. Лепестками – по три вокруг центра, одна под другой, блестели тарелки. Как будто это было просто цветочное поле и не должна была вот-вот грянуть на нем затрапезная баталия, которую предвещали сложно разложенные приборы. Воинственно вспыхивали искры на горках с черной и красной икрой, затаилась красная и белая рыбица, матово застыл студень, и как бы в пику ему совсем прозрачно дрожало заливное. Духмяный запах всевозможных колбас, салями и сыров перекрывал запах свежего хлеба. Солонка, соусница, кувшин с соком, кувшин с квасом, прозрачная бутылка ледяной водки, болотная – вина, изумрудная – минеральной воды боржоми с загадочными письменами на этикетке стояли недвижно воинами, вызывавшими нас на бой соблазна, и слюни текли на воротник, чистые, как слезы.

Кто выходил победителем, мог сразиться со сладким. За чаем (который здесь можно было прихлебывать, и даже из блюдца), набирая из хрустальной вазочки малинового варенья и подвигая мне розетку с золотой каемкой, зефир в шоколаде и пастилу, дед Володя вспоминал, как он моряком воевал в войну. Выпивая за хозяйку, здоровье, женщин, внуков и победу стопку за стопкой, он заводил песни густым басом. В юности он пел на клиросе, у него был абсолютный слух, и он мог сыграть на любом инструменте что угодно, но у Дуни как раз слуха не было, а Володя отрекся от веры и клироса, предпочтя власть советов и Дуни. Песни становились грустнее, слова все чаще повторялись, и Володя сперва добродушно отшучивался от шипения, а потом, притихнув, уходил во вторую комнату, за тонкую, не доходящую до верха деревянную перегородку. Телевизор, чтоб не слишком мешал его богатырский храп, включали погромче.

Говорили, что Дуня пережила блокаду и теперь не могла наесться, но гораздо больше ей нравилось кормить других. Разрумяниваясь все больше, улыбаясь своим мыслям, она лукаво поглядывала на отвалившихся после трапезы на спинки стульев родственников.

Чревоугодия на Васильевском отличались изысканным и неизменным ритуалом, но и наши домашние обеды из супа с плавающим там куском жилистого мяса и яичницы или тушеной капусты на второе мне нравились ничуть не меньше. Не из-за того, правда, что елось, а благодаря какому-то тотальному равнодушию, в котором можно было затеряться навсегда.

Под потолком у островитян висела люстра, а не как у нас, лампочка Ильича, на окнах – кружевные занавески, а не как у нас – ничего или просто отрезы серого, не подшитого льна, а в спальной, кроме письменного стола с зеленой лампой, у них стоял большой шкаф с зеркалом. Именно там однажды, отсиживаясь за спинкой дивана в терпеливом ожидании быть найденной, я увидела голое отражение бабы Дуни. Как и у ее дочки Ляли, в том месте, которое воспитатели называли «глупости», у нее росли темно-русые волосы. Долго она так смотрела на себя, оглаживала и любовалась, и мне стало казаться, что я не знаю ее. Эта голая женщина не могла быть моей бабушкой. Вообще бабушка не могла быть женщиной, тем более голой.

Пепел

И если тебя кто-либо спросит, где твое счастье, где твой Бог, ответь: в большом городе Риме.

Иосиф Флавий. Жизнь

– А-а, курва, где шалалась? – по-польски взвизгнул костистый мужик с выпирающим лбом и спутанными светлыми волосами, когда мы по крутой тропинке проходили мимо железнодорожной станции. Голос поляка перекрыл другой: мягкий, вкрадчивый, надежный, он предупредительно охранял пассажиров и в придачу весь мир от перехода за «желтую линию». Тембр его был очень похож на тот, который объявлял остановки в метро. Я заслушалась. Кажется, сама страна или, может, даже сам Господь Бог говорил с нами.

Над куполом Петра висел почти совершенный круг луны. Под его ярким светом после нескольких секунд взаимных пощечин, тумаков, оплеух, поджопников, приперченных визгом и бранью, Оля и поляк сцепились на жидкой земле. Марио с вылезающими из орбит глазами, покачавшись взад-вперед на широких ступнях, поставил мешок со скарбом на землю, сделал резкий шаг и вытянул из клубка Олю. Ей, однако, не стоялось на месте. Как какая-то кикимора, она норовила выскочить из-за спины Марио и дубасила его по плечам. Мужик, который и был, наверное, тем самым любимым и которого, кажется, звали Яном, решил прийти своей Оле на помощь и развернулся в сторону Марио с поднятыми кулаками.

На всякий случай я тоже встала за спину Марио подальше от Олиного любимого.

– Ну давай, успокойся, – сказал ему строго, но по-доброму Марио. – Ты просто пьян, поди отдохни.

Итальянская речь на мгновение отрезвила Яна, но потом сделалась ему обидна, и он выбросил кулак по направлению к лицу Марио. Упали очки в золотой оправе. Молниеносно я подхватила их и подала герою, а Ян в ужасе свалился на землю.