Аппендикс

Уже в отрочестве витязь перестал любить рассказы отца о его молодости. Теперь он смущался, когда тот вспоминал о медали. Но, разочарованный поражением Италии и тюрьмой, отец все пытался, как умел, рассказать сыну, пусть даже и такому длинноволосому, в этой его нелепой рубахе в цветочек, в вульгарно облегающих синих штанах для рабочих, которые могли, чего доброго, встать колом на пути обладания постоянной ставкой, вовсе не о военной национальной доблести, а о чудесах природы, о судьбе, о странных перипетиях жизни. Отцу хотелось разделить дальнюю боль и смутное чувство вины, но офицерская честь позволяла расслабиться лишь в присутствии самого родного человека. Порой, грустнея, насколько это было возможно при его жовиальности, он снова и снова вспоминал об изувеченных химическими ожогами лицах диких эфиопов или о том, как однажды один из его однополчан был схвачен черным солдатом и возвращен в лагерь без полового члена. Через несколько дней брат и друзья страдальца во время захвата деревушки изувечили, а потом убили почти всех ее жителей. Около двухсот человек, в основном детей и женщин. «Что делать, – и отец качал седой головой, на которую каждую ночь надевал специальную сеточку, – ужасы войны». – В старости он стал пацифистом.

Впрочем, наверное, Марио все-таки догадывался, что отец по-мужски пытался поделиться с ним своей горечью, но в тот момент его раздражали эти откровения. Он считал себя участником протестного движения, ходил на концерты Гуччини и Габера[105], подрабатывая ради этого в массовках и на книжных ярмарках. Движение, однако, сподвигло его только к пассивному противостоянию, а не к протесту против отцов. Может быть, потому, что его отец годился ему скорее в деды, или потому, что каждый раз, когда Марио, отстаивая права, все-таки повышал свой юношеский бойкий баритон, мать уходила плакать в закуток. А плакать ей было нельзя, и Марио начинал строить комичные рожи, шутить, подбадривать и идти на попятный.

В первый день работы у Марио предательски начался понос. Бледный, каждые пятнадцать минут он выбегал из-за банковской стойки. На следующее утро подскочила температура, его лихорадило, было трудно дышать, он даже стал терять сознание, но отступать было некуда. За ним были морализирующий отец и вечно испуганная мать, впереди – постоянная ставка и независимость.

В отличие от него девушка, с которой он время от времени думал расстаться, но не находил для этого достаточной силы плоти, была полна, даже переполнена – амбициями, смелостью, жизнелюбием, а теперь еще и им. Он гладил ее живот, прикладывал к нему ухо, не решаясь поверить, что, будучи замкнутым в своем теле и сознании, смог, будто сам Господь Бог, создать человека. Рожденный благодаря молитвам святого отца Пия, Марио Ангел Пий очень осторожно верил в чудеса и считал себя атеистом. Не было для него, однако, большего мучения, чем осознание нанесенной им кому-либо обиды, так что он мгновенно согласился на венчание с задорной девчонкой и заодно со всем ее семейством. Правда, приготовления к свадьбе немного помяли его энтузиазм: все время нужно было делать что-то ради этого в общем-то ненужного события. Скукота, да и только.

Вот и в тот день должны были обеими семьями встретиться для праздничного обеда в доме тетки. Мать, как обычно вязавшая у окна, приметила незнакомца, почему-то открывавшего их машину. На секунду у нее остановилось дыхание, но потом из последних сил она высунулась на улицу. Ее крик ударился о фасады. Мясник и сапожник выбежали из лавок. Пытаясь справиться с одышкой, она устремилась к ванной. «Ерунда, мам, – промычал Марио, высунув распаренное лицо из-за занавески, – там сигнализация. Даже если украдут, страховка заплатит», – с детства он привык все sdrammatizzare – облегчать, отшучиваться, лишь бы не встревожилась больная. Когда через несколько минут, затягивая банный халат под завывания своей машины, в легкой досаде, что не получилось толком понежиться, он заглядывал во все комнаты в поисках матери, раздался звонок в дверь. «Она упала, спеша к выходу», – рассказал сосед, передавая ему маленькое, легкое тело.

Приложив к синим губам свои алые, придерживая левым плечом телефонную трубку, Марио ритмично давил на узкую грудную клетку, но она не отвечала: только что размещавшаяся в ней душа уже висела разреженным облачком под низким потолком. Сокрушенно она смотрела на усердия того, кто был ее единственным сыном, удовлетворенно отмечала, что вор все-таки сделал ноги, и тщетно пыталась убедить соседа откланяться: такие события, как смерть, на ее взгляд, имели исключительно семейное значение и важность.