Аппендикс

После минимального периода траура девушка стала женой, продолжая носить в себе девочку, которую уже заранее назвали именем его матери. В тоске по ней Марио не запомнил толком торжества, а за медовый месяц, проведя его в материнских краях, прожил все свои двадцать три года по нескольку раз. Только рождение ребенка вернуло его в реальность. У двадцатилетней девушки-жены пока не было конкретных интересов, но работа Марио на то и существовала, чтобы другим было спокойно, и оба они радостно принялись воспитывать дочь, хотя очень скоро выяснилось, что идеи воспитания у них совершенно разные.

Страсть, из-за которой они не могли не искать близости хотя бы раз в день, довольно быстро выветрилась, но Марио этого не заметил, а если б и заметил, не стал бы придавать этому значения. Оставалось его ровное желание, его фантазия и, главное, обещание верности, которое незаметно подменилось обещанием самому себе того, что инстинктивно могло показаться удобным отсутствием перемен.

Кроме дочери, Марио любил кино, книги и тень старинных городов, прохладу монастырских дворов, обсаженных розами, а жена, кроме магазинов женской одежды, любила, чтоб он мазал ей плечи на пляже жирным кремом, ходил с ней в спортзал и танцевал в клубах самбу. Марио засыпал на танцах от усталости и скуки и вместо спортзала сбегал в кинозал. Будущее таких несхожих людей нужно было срочно защитить спиралью, но, несмотря на нее, хвостатый представитель Марио пробил дорогу к центру, и рядом со спиралью зародился сынишка.

Проходили будни, день за днем, всегда примерно одни и те же. Раз в месяц они виделись с теткой, а по выходным – с отцом.

Когда тетка вдруг начала забывать ключи или события вчерашнего дня, он почувствовал легкое раздражение, потом, когда она стала кособоко застегивать пальто или поверх халата напяливать еще и юбку – жалость, но когда, получив пенсию, она потратила ее за один день, утверждая, что ничего не получала, он ощутил ужас. Чуть позже он отстраненно стал регистрировать в себе короткие разряды ненависти, хотя в прошлом восхищение ею, как и вообще почти все в его жизни, не переходило границ – он любил ее в меру, хотя и полновесную. Постепенно он понял: то, что ему казалось гневом, было просто ощущением покинутости. Смерть была достойнейшим таинством, физическая болезнь – неудобством и несчастьем, но потеря личности родным человеком была обидна и казалась чуть ли не пакостью. Что могло быть общего между этим пугалом и изящной женщиной, сшившей когда-то своему сладкому племянничку русский боярский костюмчик для карнавала?

По выходным сиделка уходила, и он приезжал с ночевкой. Погруженная в голубой свет, под воркотание ящика тетка монотонно спрашивала о здоровье своей давно умершей младшей сестры, удивляясь, почему та не приходит. Иногда ее корежили приступы ярости, и она требовала набрать номер покойницы немедленно.

– Сучья морда, – шипела она Марио, – погоди, вот выведу тебя на чистую воду!

– Тетя, мама умерла двадцать лет назад, – по-учительски скучно повторял Марио, но, сочувствуя каждый раз возникающей реакции шока («Да что ты? Когда? Я ничего не знала…»), научился отвечать ей в тон, что мать как раз едет к ним или что пошла в кино. Обычно тетка забывала тему беседы уже через несколько минут. Но иногда она заводилась мятежным духом и, не сбиваясь подолгу, угрожала всему миру. Особенно когда он не приносил ее любимого Токайского. Наполнив знакомые ей по этикеткам бутылки успокоительной травной настойкой того же цвета, Марио подливал склочнице в стаканчик. «Ну и времена, – ворчала она то на родном фриульском, то на не менее родном венетском, – не то пошло вино, не то, мир непоправимо портится».

«Смотри-ка, я тут, уже вечер, луна, мы оба молоды и сегодня одни, ты все ходишь и ходишь, но разве не знаешь, чем занимаются молодые, когда вечер и никого нет?» – придвинулась она как-то раз к нему на небольшом диване. С бутылкой в руке Марио вскочил на ноги и задержал выдох. Сознание прояснилось. Еще секунда, и бутылка опустилась бы на теткину седую голову.