Аппендикс

Марио всегда хотел был легким, но почему-то у него плохо получалось быть легковесным. Морализм тоже был скучен. Пожалуй, больше, чем концлагерь для стариков, его привлекала идея придушения подушкой, но не под тишок домашней экономии, а как священный ритуал. Был ли совет подтолкнуть падающего аморальным? Он не знал ответа на эти вопросы и подозревал, что стоило бы спросить у самой тетки, но, поскольку это было уже невозможно, он просто поменял сиделку. Теперь хотя бы, если это в самом деле была его тетка и у нее сохранялись хоть какие-то привычки, она могла слышать родную речь. В конце концов, и святой Альберт Великий, которого, дабы мальчик усердствовал в науках, ставили ему в пример все детство, за два года до смерти превратился в старого ребенка. Порой Марио чудилось, что в выживших из ума сквозила загадочная святость, соединение противоположностей, как в каком-нибудь Паедогероне, дитяти с бородой с картины Дюрера. Возможно, подобные вещи нашептывали ему те же Пий с Ангелом, но кроме них в нем, хоть и в последнее время только вполсилы, но все же вполне самостоятельно трудилось еще и солнце.

По утрам, до работы, оно освещало дорогу на процедуры отца, вечером – с работы, когда он несся помочь ему после очередного амбулаторного врачевания. Засыпал Марио с книгой в руке не раньше двух, просыпался на ней не позже семи и ровно полчаса снова пытался читать, то и дело с усилием размыкая веки. На работу он входил с вызывающим видом. Он неисправимо опаздывал, но, несмотря на старания отца, идея мироустройства, ядром которого был Начальник, так и не укоренилась в его сознании.

Хоть в нем и бултыхалось солнце, выглядел он бледнопоганочно. Зато, когда все его подопечные спали, он мог делать что угодно. Угодно, правда, в последнее время ему было, как назло, только спать, но он заставлял себя опомниться: ведь теперь, будучи независимым, он мог свободно читать все эти растущие в стопках, на любом месте, будто трава в щелях булыжника, книги. Продолжалась его ночная борьба недолго, потому что отцу становилось все хуже.

Часто Марио бежал в свой банк прямо из больницы. Встречая рассвет под неоном больничных коридоров, возвращаясь к яркому утру здорового мира, он казался себе Орфеем. У отца был страстный роман с жизнью, и даже с выведенным калоприемником, с кровоточащими язвами и эрозиями на лбу он хотел быть ей милым. А чтобы на пути к свиданию с жизнью не соскользнуть ненароком в неугодную смерть, ему требовалось плечо сына. И сын мчался его подставить, выскакивая из-за накрытого стола, вылезая из постели, отпрашиваясь с работы, возвращаясь до срока из отпуска. Умер отец через месяц после празднования своего девяностолетия, когда Марио было сорок. Он просто не успел остановить мгновение, не дойдя нескольких шагов до телефона.

Когда еще через пять лет умерла и тетка, Марио перевез домой ее чемодан и книги. «Помните, что мозг не есть разум. Материя не может быть больной, а Разум бессмертен», – указывала алюминиевая закладка в «Науке и Здоровье». По учению взбалмошной Мэри Бэйкер, ложное материальное сознание тетки заменилось теперь на истинное духовное. Наконец-то она доросла до того, чтобы объединиться с абсолютным разумом. Как долго и мучительно, однако, это происходило! Марио засунул книги вместе с чемоданом в чулан. А в его личной библиотеке было поступление. Последнее время его серьезно интересовали точки зрения на эвтаназию.

Почти сразу после теткиных похорон в их семье появился котенок. Когда он повзрослел и превратился в кошку, его стерилизовали. В одно прекрасное утро кошка сошла с ума. Она кидалась на своих добрых хозяев и норовила выцарапать им глаза. Ее заловили, надели смирительную рубаху, отправили знакомым в деревню, а чтоб оправиться, жена взяла сучку пинчера. Но и эта, уж и правда настоящая сучка начала оставлять лужи по всему дому, захлебываться злющим тявканьем по любому поводу и оказалась неласковой и бесчеловечной. Днем дома до сучки иногда пыталась достучаться жена, а Марио должен был выгуливать ее перед работой на рассвете и после работы вечером. Как раз тогда как-то прижились у них пластиковые пальмы с фикусами. Вообще-то Марио мечтал о балконе с геранями, но каждый раз, когда их высаживали, они сгнивали или высыхали. Может быть, им не нравились окурки, которые запихивал среди их корней сын, а может, они тоже эгоистически требовали внимания, вместо того чтобы бескорыстно украшать жизнь. И все-таки и с сучкой, и с пластиковой природой можно было примириться, ведь теперь, наконец, начиналась новая жизнь: старики умерли, зарплату прибавили, дочь выросла, сын подрос. Вот тут-то как раз жена и не выдержала.

Ошарашенно я смотрела на своего приятеля. Конечно, мне довелось познакомиться лишь с его версией, и неизвестно, что обо всем этом думали сучка-пинчер, жена или спятившая кошка, но и сам Марио в общем-то ничего не думал, а просто перечислял нечто, что походило на события.

– Я одеваюсь так только на работу, – вытянул он из кармана снятый галстук.

– Ага. Но разве вас заставляют?