Апрельский кот

На следующий день я умирала. И это не метафора и не сравнение, не перенесение и вообще. Я стонала каждый раз, когда мне нужно было поднять ногу, чтобы ступить на следующую ступень лестницы, и стонала (в особенности), когда по лестнице нужно было спускаться. У меня болело все: мышцы ног, рук, даже те мышцы, о существовании которых я не подозревала. Ноги, вчера еще такие подвижные, бегучие, вдруг стали как два каменных столпа, тяжелые, неподъемные. Деревянная, как Буратино, я с изумлением осознавала, насколько вчера перебрала… с бадминтоном. Никакое похмелье не сравнить с этим отказом тела двигаться дальше.

Джонни с любопытством наблюдал за тем, как я взбираюсь со стоном, более подходящим бурлакам на Волге, на три ступеньки у входа в проходную.

– Ты чего, мать?

– Плохо мне, Джонни, – честно ответила я, и он озадаченно почесал подбородок.

– Птичья болезнь? Перепел?

– Почти, – кивнула я, справедливо прикинув, что правдивое объяснение повредит картину мира нашего Джонни, а может, даже разрушит ее. Фая Ромашина перезанималась спортом до того, что ходить не может? Да Джонни будет в таком шоке, что до вечера в себя прийти не сможет. Пусть лучше думает, что я напилась.

– По крайней мере, тебя не били, – неуверенно заявил он, окинув меня полным подозрений взглядом. Я улыбнулась – солнечные очки все еще лежали у меня в сумке. Как, оказывается, легко испортить имидж. Достаточно одного синяка под глазом.

– Откуда знаешь? Может, меня просто в другие места били, – возразила я, прикладывая к турникету пропуск. Сработал. Надо же! В кои-то веки. Джонни фыркнул и принялся улыбаться с пониманием, словно хотел удостовериться, что я шучу. Я сделала шаг вперед и тихо простонала.

– Не-а, не били, – взмолился Джонни.

– Не били, – согласилась я. – Но это только пока. Посмотрим, посмотрим.

Открывая тугую дверь во двор, я вспомнила (еще бы), что у меня еще и спина болит. Старость – не радость. Интересно, как же такую нагрузку другие выдерживают постоянно? Ведь большая часть бадминтонистов-любителей не были атлетами. Обычные люди: менеджеры, инженеры, офисные сотрудники. В общем, как я. Только могут ходить и не стонать при каждом повороте головы.

– Хорошего тебе дня, Фая, – услышала я и от удивления обернулась – куда резче, чем надо бы. И тут же простонала. Джонни явно сочувствовал мне, бедняжке, смотрел на меня, как смотрят на брошенную больную собаку, которую хочется спасти, но возиться некогда. Я даже почувствовала укол совести. Нужно было сказать ему правду. Что спорт – это не только полезно, но и вредно. Так-то! Одно было хорошо: как ни долго я ковыляла к «Башне», а Постникова не встретила. Что, кстати, определенно, нарушало баланс. Если не это, значит, что-то другое должно случиться непременно. И если не плохое, то уж точно не хорошее. Такова жизнь.

Я зашла в лифт и прижалась горячим лбом к холодному зеркалу. Может быть, нужно было взять больничный? Как я пойду вечером за Вовкой? Я же не дойду, а к ним в садик нужно идти в горочку. Такси? Возможно. Я вывалилась из лифта на родном этаже, мечтая только об одном – принять некое фиксированное положение, в котором мне не придется напрягать ни одну из моих переполненных молочной кислотой мышц. Вместо этого узрела рядом с моим столом Машу Горобец. Выходные пошли ей на пользу, чего нельзя сказать обо мне. Маша снова сменила цвет волос – на этот раз блестящий каштан. Спасибо, что не хна опять. История с окрашиванием хной не была бы так грустна, если бы не желание Маши, чтобы все называли ее «лисой». Я тогда категорически отказалась переходить на новый пароль, сказала, что лисы – это дикие животные, чрезвычайно склонные к заболеванию бешенством, и что Маше эти аналогии и без того без надобности. Своей дури – сколько хочешь, хоть залейся. Кроме того, цвет был не рыжий. Скорее, свежей, еще не сваренной свеклы. Каштановый однозначно лучше.

– Привет, пропащая душа. Звоню, звоню, звоню, – затараторила Маша, – а ты и не думаешь отвечать.

– Никаких звонков не было.

– Варианта два. Либо ты глухая, либо забыла телефон. Так что, ты мне скажешь что-нибудь?

– Цвет тебе идет. Но бурым мишкой я тебя называть не стану, – пробурчала я, доползая до кресла на колесиках.

– Три «ха-ха»! Не очень-то и хотелось. Или ты думаешь, я только и мечтаю, чтобы меня называли дикой зверюгой? – вытаращилась Маша. Я склонила голову и прищурилась, пытаясь представить себе Машу дикой зверюгой. Маша Горобец была девушкой одинокой, взрослой, самостоятельной и независимой – такой независимой, что, да, она начала уже немного дичать и на стенку лезть. В тридцать четыре года желание выйти замуж уже носят на виду, вместо шарфика.

– Слушай… а-а-а, господи, как больно-то, – простонала я, копаясь в сумке. – Я действительно телефон забыла. Вот черт! А если что срочное?

– Срочное? У тебя? – фыркнула Маша. – А ты чего стонешь? Били?

– А если и да? Что с того?

– Так, рассказывай. Ты какая-то другая, непохожая на себя.