Апрельский туман

И самое главное — меньше думай о себе. Знаешь, я особенно ясно поняла, до какой степени эгоцентризма дошла, когда обнаружила, что вид калек вызывает у меня не сочувствие их несчастью, а лишь панический страх и непреодолимую неприязнь. Они напоминали мне о непредсказуемости жизни, о том, что в мире правит Случайность, — и, возможно, завтра я тоже окажусь в инвалидной коляске! Это… это как концентрический круг: я бегу, бегу в центр себя самой, и все меньше площадь моего кругозора, все теснее моему сердцу — и достигнув наконец заветной цели, я сожмусь в крошечную, ничтожную точку и исчезну, так и не поняв, что изначально избрала неверное направление… Потому что, только стремясь наружу, вопреки всем центростремительным силам, можно сохранить себя.

Я слушала ее и все больше убеждалась в том, что она осталась прежней, просто стала еще более живой, вернее, я достаточно перестроилась и повзрослела, чтобы воспринять ее как настоящего человека из крови и плоти, а не как часть меня самой. Но вот что странно: лицом к лицу столкнувшись с иллюзорностью и наивностью моих похороненных упований и надежд, я не чувствовала себя преданной, а Нику — далекой и чужой. Наша внутренняя связь была все так же прочна, мы все так же остро ощущали малейшее душевное движение друг друга.

— Мы не можем ни одно дело довести до конца, потому что все кажется нам бессмысленным. Вместо того чтобы шаг за шагом преодолевать препятствия и приближаться к заветной цели, мы возомнили, что какой бы прекрасной ни была мечта, она надоест нам, хуже того — мы возомнили, что цели и мечты вообще не существует. Но, Вера, мы видим лишь слои облаков, не зная, что за ними скрывается луна. Нам кажется, что за ними — то же темное облако, только больше и надежнее. Попробуй предположить, что мы просто никогда не видели ничего похожего на луну, поэтому нам сложно поверить в ее существование. Ты мне веришь?

— Только тебе и верю, но, Ника, боюсь, что завтра во мне не будет и сотой доли сегодняшней уверенности в твоих словах. Уже сейчас сомнения кружат надо мной, как вороны. Уже сейчас мне страшно и тревожно. Я не могу представить, что когда-нибудь получится так преобразиться, чтобы не чувствовать ни одиночества, ни пустоты, ни бессмысленности, ни страха. Разве ты сама веришь в то, что только что сказала?

Она внимательно смотрит на меня и говорит:

— Давай хотя бы попробуем. Давай допустим, что есть и были люди как минимум не глупее и не примитивнее нас, а то и гораздо более мудрые — и они нашли выход, и они прожили здесь жизнь и другим помогли ее прожить. Давай ориентироваться на них. Давай верить, что выход есть, но его нужно найти, может, даже посредством выполнения простых человеческих обязанностей, какими бы бессмысленными они нам ни казались.

Она снова смотрит на меня своим волшебным взглядом, и я чувствую, как с души сваливается что-то очень тяжелое. И настолько непривычно это давно забытое чувство легкости, что я плачу — впервые за много, очень много лет.

— Завтра мы уезжаем обратно. Пробуду там, пока не вытравлю из себя всю эту дрянь, пока не стану человеком, пока не закалюсь настолько, что смогу больше не отравлять тебя, да и себя тоже. Надеюсь, мне это удастся. И тебе тоже. Но без меня тебе будет проще — поверь.

У меня все сжимается от ее слов. С трудом сдерживая себя, я говорю:

— Ника, нет, пожалуйста, не оставляй меня одну. Я не справлюсь, подожди, подожди, дай я соберусь с мыслями, ты…

— Если я буду все время рядом, ты и в меня перестанешь верить — ты же себя знаешь. А я буду видеть твое погружение и, не зная, как тебе помочь, буду пытаться вытащить себя — и тогда нам уже ничто не поможет.

Я сначала невольно обижаюсь, но потом соглашаюсь: уж больно сильны мои воспоминания о той Нике, мною придуманной и мною же убитой.

Провожаю ее до метро, сажаю в вагон, двери закрываются, и сквозь стекло я вижу ее мягкую, искреннюю, родную улыбку и глаза, серые и теплые, как апрельский туман, и прощальный жест маленькой руки.

Потом поезд исчезает в черном тоннеле, а я стою еще некоторое время как завороженная и смотрю на то место, где только что была Ника. В ноги забирается пустота и медленно ползет вверх, заставляя сердце стучать глуше и реже, но я стряхиваю ее, словно осенние листья, — она уже не властна надо мной.

Легко взбегаю по лестнице метрополитена, выхожу на улицу. У обочины стоит машина сестры, она нетерпеливо машет мне, и я машу в ответ. Сестра притворяется сердитой и открывает дверцу. Я забираюсь внутрь, на душе у меня тепло и спокойно. Сестра говорит:

— Я уже начала волноваться. Где ты так долго была? Я звонила тебе — ты что, не слышала?

Я смотрю на мобильник — три неотвеченных вызова, но не помню, чтобы мой телефон звонил.

— Наверное, после концерта звук не включила, извини.

— Ладно, — сестра смотрит на меня недоверчивым и немного тревожным взглядом. — Если все в порядке, тогда поехали, отметим твой дебют.