Апрельский туман

Ника, Ника, Ника… Как бы мне хотелось поскорее уснуть и видеть тебя и тот старый заснеженный парк. Почему я не могу вспомнить тебя так четко, как хотелось бы? Почему Дом так силен? Почему мир так силен, а я так несвободна? Только сейчас — в темноте, в тишине, под одеялом — только сейчас я вижу тебя так близко, так четко. Вижу наш мир, вижу смысл, помню запах счастья и спокойствия.

А утром ты снова утонешь под грузом Дома…

* * *

Любую пору году, любой месяц, любое время суток можно узнать вслепую — по звукам, которые доносятся с улицы, и по особым, присущим только этому времени запахам. Например, запах горящего костра воспринимается совсем по-разному в июле и августе. 8 часов вечера — это совершенно разные миры в начале июня и накануне июля. В июне весенние птички все еще бодрятся, хотя поют уже не так звонко и жизнерадостно. А вечером, окончательно одурев от изматывающей жары, опустевшую безмолвную улицу разрезают предагональные стоны последнего соловья.

Слишком, слишком много всего, а я слишком маленькая, чтобы все вбирать в себя. А без Ники из меня ушли последние силы для борьбы с миром.

Чем желтее становилась трава, чем обреченнее гукала горлица, чем утомленнее выглядели потные лица прохожих, чем дольше длился час заката, то есть чем ближе была черта, за которой лето должно было передать эстафетную палочку осени, — тем чаще и четче в моем сознании возникал образ Ники. Сначала он появлялся, почти не вызывая никаких чувств, — Дом манипулировал мной, как хотел. Но чем дольше я о ней думала, тем сильнее хотелось увидеть ее чудесное лицо и услышать мягкий ровный голос, произносящий странные слова.

Все чаще я журила себя за дурацкий договор, из-за которого ни я, ни Ника не знали адреса и телефоны друг друга. Иногда, когда становилось особенно одиноко и багровое солнце выжигало в моей душе остатки жизнелюбия, даже обзывала себя дурой и тупой гордячкой. Правда, в большинстве случаев чувство собственного достоинства брало верх над унизительной привязанностью, и тогда я гордо стряхивала с души «сопли с сахаром» и врала самой себе, что абсолютно счастлива и мне никто не нужен. Но «триумф воли» давал все большую трещину и в конце концов рассыпался в прах. Однажды я проснулась и нашла в себе мужество признаться в том, что было очевидно уже очень давно: образ Ники заполнил собой все мое существо, все мои мысли, все мои реакции, все мои ассоциации — все. И даже не столько ее лицо — скорее ее мировоззрение, ее ощущение жизни, отношение к реальности.

Но Дом не сдавался. Дом бесконечно анализировал сложившуюся ситуацию, пытаясь уяснить, почему я впала в такую зависимость от этого человека, почему я, такая гордая и эгоцентричная, так легко привязалась к своей сверстнице, где и когда возведенная с таким усердием неприступная стена моего сознания дала трещину, через которую проскользнул прозрачный ручей Никиной души.

Чтобы избавиться от ее неотступного образа, я все чаще сажусь на велосипед и мчусь куда глаза глядят, мчусь ошалело, кручу педали с таким остервенением, словно жестокая физическая боль сможет вытравить боль душевную.

Какое бы направление я ни выбрала, каждый раз мой путь непостижимым образом обрывается в одном и том же месте в центре Парка. Небольшой заброшенный мостик, внизу извилистый неторопливый ручеек, вокруг тяжелая зелень и птичьи голоса. А у меня перед глазами стоит странная, не имеющая отношения к окружающему миру картина, скорее, даже целый мир: ослепительная пустыня, какое-то огромное, абсолютно пустое здание — не то заброшенный завод, не то старинная тюрьма, не то облезлая больница с пустыми глазницами, — и ни души вокруг. Несмотря на белоснежное, ослепляющее солнце, там довольно холодно, и время от времени плотный воздух прорезает чистый звук одинокой трубы. Так я и сижу — наполовину окруженная чудесным прохладным парком, наполовину засасываемая желтой пустыней. Я уезжаю оттуда — и видение исчезает.

По дороге домой каждый раз проезжаю мимо игрушечного паровозика с вагонами. И каждый раз нетерпеливо жду встречи с ним. Вот я выезжаю из парка, выворачиваю на проселочную дорогу, приближаюсь к старой заброшенной части городка и с каждым оборотом колеса чувствую, что паровозик все ближе. Когда он уже показывается на горизонте — пустой и дикий, дрожу от волнения, и все мое тело становится одной напряженной мышцей. Я никогда не останавливаюсь около него, более того, никогда не смотрю в его сторону, проезжая мимо, — мне страшно. Этот паровоз — из той пустыни, я очень хорошо это знаю. Если сяду в него, он умчит меня туда, откуда уже никогда не выбраться. Но заставить себя поехать по другой дороге не могу.