Апрельской ночью

Муза. Твой мужчина и твоя женщина.

Писатель. Почему?

Муза. Потому что ты пожертвуешь частностями ради главного. Голые! Причем оба! Договорись обязательно, чтобы в театре хорошо топили. И потом, все, что ты хочешь, чтобы они сказали, они не должны говорить.

Писатель. А что же они будут делать, голые, молча?

Муза. Самовыражаться.

Писатель. Как?

Муза. Или выражать.

Писатель. Что?

Муза. Все.

Писатель. Танцуя?

Муза. Если тебе угодно. Они могут и танцевать.

Писатель. Но это не балет, это пьеса.

Муза. Что это значит — пьеса! Клянусь, только ты один и остался. Никто не употребляет это давно вышедшее из моды слово. Нужно, чтобы ты «выражаю», и все! Не ищи ничего другого! Добейся того, чтобы без обветшалого диалога, без набивших всем оскомину слов твои персонажи «самовыражались» жестами, движениями плеч — можно и задов, ведь они голые, — криками, вздохами, взглядами.

Писатель. Короче говоря, мимическая пьеса?

Муза. Нет. Тотальный театр. Зрелище, я тебе говорю. Зре-ли-ще. Пьеса? С ними покопчено! Долой пьесы! Зре-ли-ще! Я знаю, о чем говорю! Я знаю, что сейчас делается! я каждый вечер хожу в театр.

Писатель. Я никогда не хожу.

Муза. Поэтому ты и закоснел. Это неизбежно. Театр умep, как мне тебе это втемяшить!

Писатель. Театр всегда умирал. Эсхил изобрел диалог. Беккет любил монолог, но нормальным состоянием театра всегда была агония.

Муза. На этот раз, конечно, он помрет. Ты сам сказал: со времен Эсхила театр говорит.

Писатель. Ну и что?

Муза. Пора уж замолчать! Пять тысяч лет болтовни, ты не находишь, что это перебор?

Писатель. Во всяком случае, это подтверждение в его пользу!

Муза. Пять тысяч лет подтверждений?

Писатель. Лучшее доказательство.

Муза. Настало время изобрести новую формулу.

Писатель. Чтобы лучше понимать друг друга?

Муза. Чтобы самовыражаться.

Писатель. Без слов?

Муза. Без слов.

Писатель. Как дикари вокруг костра — кричат, размахивают руками.

Муза. Вот именно. Будущее в руках тех, кто вновь ощутит чувство ритуала, врожденную дикость и раскроет подспудные страсти примитивного человека.

Писатель. Зачем же тогда была нужна цивилизация?

Муза. Именно затем, чтобы убить в человеке человека! Разве не ясно? Вот почему нужно вдохнуть в него животворящие силы, чтобы, пройдя через культ физического, он снова изобрел метафизику, а обновив свои идеалы, пришел к чувству священного.

Писатель. Ты увлекаешься философией?

Муза. Я тебе говорю о театре!

Писатель. Сначала я хочу узнать, что такое театр сегодня.

Муза. Я тебе о нем и рассказываю. А ты мне отвечаешь только представлениями о театре позавчерашнем.

Писатель. Позавчерашний театр — всегда театр послезавтрашний.

Муза. Мы — типичный пример некоммуникабельности.

Писатель. Ты видишь — мы оба авангард, как господин Журден говорил прозой.

Муза. Я говорю тебе о том, что Должно быть, раз уже наступает то, что будет.

Писатель. Голые люди, которые перестали разговаривать? И которые выражают тревогу, шевеля пальцами ног?

Муза. Почему ног?

Писатель. А почему не ног?

Муза. Ты прав. Нога не хуже слов может выразить протест против общества.

Писатель. Уже тысячи лет, как нога нашла свою форму протеста. Она всем известна: это — пинок под зад.

Муза. Вот именно! Нужно отталкиваться именно от ноги, чтобы совокупность действия и драматического выражения нашего времени стала здоровенным пинком во все предшествовавшие формы мысли и искусства. Ты это понимаешь, ты это чувствуешь, и ты сам это придумал! Я бы только хотел, чтобы ты не ограничился этой гениальной интуицией, но чтобы ты вошел в круг, чтобы ты первый отвесил сам себе огромнейший пинок, так чтобы лязгнули зубы и глаза выскочили из орбит. И если ты сам его себе не влепишь, это сделают другие, но такого эффекта не будет. Нужно уметь пинать самого себя ради спасения искусства и с ним — личного спасения.

Писатель. Видишь, ты сразу же требуешь от меня невозможного.

Муза. Ничего невозможного нет.

Писатель. Есть. Посмотрю я, как ты поддашь самому себе! По своей природе пинок под зад альтруистичен. И себя пинать откажется лучший акробат.