Апшеронская баллада

Иногда дед взглядом давал мне понять, что поговорить надо, и я для виду попрыгаю во дворе и тихонько шмыгну за дом, где меня уже ждал дедушка. Мы обычно садились на ковер и разговаривали подолгу. Он любил слушать мои рассказы о гнезде жаворонка, о том, как на море кулики ловят рачков, подстерегая каждую новую волну. В общем, всякие мои фантазии, где правдашняя жизнь переплеталась с небылицами.

Дедушка постоянно курил трубку и, чтобы дым не попадал мне в лицо, отворачивался в сторону, задумчиво следил, как плывут вверх колечки дыма, постепенно растворяясь в воздухе. Он всегда был задумчив. Не знаю, о чем думал дедушка, но что у него тяжело на душе, тоскливо — это я чувствовала. Мне так хотелось его развеселить. И я начинала выдумывать всякие небылицы. Я уверяла его, что старое инжировое дерево на меня обижено, потому что я несколько раз обрывала незрелые ягоды. И теперь ветки не даются мне в руки, шлепают по лицу шершавыми листьями. Дед слушал меня внимательно. «Знаешь, даже деревья чувствуют добро», — говорил он, и лицо его делалось еще печальнее. Таким он запомнился мне на всю жизнь — мудрым, добрым. Я любила его больше всех на свете; мы вообще были очень привязаны друг к другу, но разве я могла помочь ему в его взрослых заботах и печалях? Когда у дедушки бывало хорошее настроение, он, случалось, предлагал мне:

— Севиндж, давай посчитаем, сколько сортов апшеронского винограда мы знаем.

— Давай, — тут же отвечала я, и начиналась игра. — «Аг шаны», «гара шаны»…

— Нет, — перебивал дедушка, — не спеши. Один сорт буду называть я, другой — ты. Идет?

— Идет. — И я начинала: — «Аг шаны».

Дедушка говорил:

— «Гызылы».

Я:

— «Гара шаны».

Он:

— «Аскери».

И так далее.

Я называла до десятка сортов, стараясь еще что-то вспомнить, авторитетно заявляла:

— Дедушка, больше нет.

— Есть, детка, — смеялся старик, лукаво щуря глаза. — Их много. А ну-ка давай вспоминай.

Уже были названы «ала шаны», «тебризи», «дербен-ди», «ага-даи», «багдады», «мускат», «кишмиш», «кяля-кишмиш», «пишрас», «сары-гиля», «гара-моудж», «каван-гир».

Я добавляла:

— «Сиркей»!

— Вот умница! «Хатыны».

Я опять замолкала и, сколько ни напрягала память, ничего больше не могла припомнить.

— «Дамские пальчики»! — говорил дедушка.

— «Козье вымя», — смеялась я в ответ. — Дедушка, а почему им дали такие названия? Разве виноград нельзя было как-нибудь по-другому назвать?

— У женщин руки нежные, поэтому гроздья с длинными ягодами называют «дамскими пальчиками». А вон посмотри на тот виноградник, — он повел трубкой вправо, — погляди на ягоды — они похожи на козье вымя. И «пальчики», и «козье вымя» созревают очень поздно. Дачники уже уезжают в город.

— Дедушка, а когда все переезжают в город?

— Осенью.

— А почему осенью?

Моим вопросам не было конца. Но дед по природе своей был очень терпеливым человеком. Я смело задавала ему свои бесконечные «почему».

— Потому, что осенью одни люди идут на работу, другие спешат в школу. Остаются здесь те, кому не надо идти на работу. Старики. Осень — золотая пора. Самая лучшая пора на даче. Прохладно. Выпавшая за ночь роса помогает виноградникам: гроздья наполняются соком и делаются прозрачными, как стеклышки. Сок в них такой чистый, что видны косточки.

Я бегала на горку, посмотреть «дамские пальчики» и «козье вымя», и мне не верилось, что эти маленькие зеленые бусинки через несколько месяцев превратятся в продолговатые медово-сладкие ягоды. Когда гроздья поспевали, дедушка укутывал их опавшими листьями или соломой, прятал от птиц и прожорливых насекомых. Прикрытые листьями кисти сохранялись до самой зимы. Дедушка знал, как сохранить до зимы айву и гранат. Айва, созревая, постепенно оставалась на голых ветвях. Листья, пожелтев, опадали, и желтые плоды айвы напоминали мне надувные шары, которые часто привозил из города отец. Я привязывала их на ветку, где зрела айва, и весь день любовалась ими. Но утром вдруг обнаруживала, что айва стала больше, а мой шар, наоборот, уменьшился, сморщился и напоминал высохшую грушу. Я сердилась и срывала с ветки шар. Пусть останется одна айва. Она такая красивая. Первые дожди смывали с айвы сероватый бархатный налет, и она еще ярче золотилась на солнце. Гранат же, наоборот, после дождя лопался, обнажая рубиновые зернышки, дедушка срывал их, а те, что оставались целыми, были как язычки пламени на фоне пожелтевшей листвы и голубого неба.

Ах, какие это были веселые дни, когда на дачу приезжали отец и мои дяди! На стол ставили много тарелок, разных вкусных солений, бабушка вытаскивала большие кастрюли. Больше всех радовалась я — места себе не могла найти от радостного волнения. То льнула к матери, то к отцу, то к дедушке…

По вечерам мы расстилали палас прямо на песке, и все устраивались на нем. Сидеть было удобно, как будто под тобой сто матрасов. Неторопливая беседа текла до самой полуночи. Когда они приезжали, мы даже в сумерки ходили на пляж. «Утром море — серебро, вечером — золото», — так говорил отец.