Аптека Пеля

— А я вот мимо… смотрю вы тут … — с наигранным безразличием протянул он, про себя заготовив слова оправдания, мол, рука дрогнула, а голова не остановила. Но баба его огорошила:

— Вот спасибо тебе, соколик. Вижу, нарисовал красиво.

Смекнув, что заказчицу ничего не смущает в надписи, квартирант тут же повеселел.

— Сама-то я неграмотная, — продолжила баба. — Если какой документ, то крест ставлю или палец прилагаю. Мне б в жисть такого не сотворить! — она довольно кивнула и Саня, забыв про свои художества, на секунду загордился. Он смущенно поглядывал в грубоватое, необыкновенно живое лицо собеседницы, а та не сводила с него лукавого взгляда. — Тебя как зовут-то, соколик?

— Саня.

Ударил колокол. Густые липы над головой зашумели, из склепа пахнуло грибной сыростью.

— А меня Луша. Луша Пирогова. А тут племянница моя. Брата покойного дочка. Лампушка Середкина.

— Лампушка, — повторил он чудное имя, исподлобья глянув на крест, где белели буквы и цифры. — А когда умерла то?

— Да что ты такое говоришь, — всплеснула баба руками, — живехонькая она. С утра сегодня виделись. В аптеке.

— Как это? — на изумленном лице парня застыла глуповатая ухмылка.

Луша вдруг осеклась, прикрыла рот пятерней, и глаза ее из черных сделались темно-лиловыми, как прошлой ночью.

Санек растерянно молчал.

— Я что сказать тебе хотела, Ляксандр. — Баба схватила его под руку и потащила к лавке, догнивающей возле старинного склепа. Там присела и парню приказала сесть. — Ты меня не пужайся. Живи. А то, что я туды-сюды шастаю, так видно мне за грехи мои наказание. За распутство окаянное. Я будто порченная. И в церкву хожу и молюсь, молюсь. А вот же ж сама не ведаю, как сюды попадаю. Ох, и тяжко мне. Почитай уже год как маюсь. А ты приходи. Живи у меня в комнате. Авось уместимся.

— Так вы тоже перемещаетесь? — тоскливо протянул Санек, чувствуя, что воздух начинает наполняться чужими запахами и того гляди накатит неизбежное. Он смотрел в темные бабьи глаза, ища в них ответа на вопрос. Но та только жмурилась от солнца, вдруг пробившего плотную крону.

— Дома поговорим. Если встретимся… — наконец отозвалась она и тяжело поднявшись, окинула мутным взглядом теснившиеся под деревьями неприбранные могилы, склепы, кресты. — Как же вы кладбище-то запустили и в Бога не веруете.

Санек хотел возразить, но баба отмахнулась и зашагала прочь. Через мгновение ее будто стерли с кладбищенского пейзажа.

За спиной послышался сдавленный смех. Две барышни, увлеченно беседуя, прошуршали мимо, волоча за собой траурные шлейфы бархатных платьев, обильно спрыснутых тяжелым приторным ароматом. Санек уловил обрывок фразы, повергшей его в безмерное уныние и не оттого, что у мадам Петуховой муж живет с прислугой. А оттого, что он бессилен против этих чертовых телепортаций. Нет! Его мир уже не будет прежним, внутренне сокрушался Саня, петляя между могилами вслед за девицами с одним желанием — поскорее покинуть кладбище и больше никогда сюда не возвращаться.

Погруженный в свои невеселые мысли, он не сразу осознал, что слышит болтовню девиц. Слегка ошарашенный от неожиданного открытия он вышел на двор перед храмом, но там вместо уже привычного лихача с коляской, душистых сплетниц поджидал вполне современный мерс кабриолет. Дамы подобрали длинные юбки и погрузившись в авто умчали в респектную жизнь, оставив Санька скрежетать зубами от бессильной злобы — ему не выбраться без бабы. Та явно что-то знает.

До ночи он провалялся на берегу Смоленки, неподалеку от кладбища. Здешняя речка уже выпрыгнула из гранитных берегов и текла неспешно к заливу, подпираемая с обеих сторон почерневшими столетними бревнами. Невысокий травянистый берег, окруженный безлюдным сквером, оказался оазисом тишины среди шумного мегаполиса. Два изогнутых лежака современными очертаниями не вписывались в патриархальный пейзаж, но были как нельзя кстати. На одном из них Санек и устроился. Прилег, сунув рюкзак под голову, и не заметил, как уснул. А когда открыл глаза, в воде уже плескались желтые огоньки фонарей. На город опустилась летняя ночь теплая, темная и тихая, как вода в Смоленке.

Он поднялся, закинул на плечо рюкзак и замер.

У берега покачивалась лодка. Человек, сидевший в ней, несколько раз махнул фонарем призывая кого-то из темноты. Санек обернулся и увидел на месте сквера длинный сарай, ящики, бочки…. И никакого памятника армянскому композитору, фамилию, которого он и под пытками бы не вспомнил. Лежаки тоже исчезли.

Возле строения метались тени.

Сгорбленные, они шныряли с увесистыми мешками на спинах от сарая к лодке. Сбрасывали поклажу на дно, пока, та не наполнилась. Мужик, что стоял с фонарем запрыгнул на корму и оттолкнувшись от дна багром, медленно отчалил. Он осторожно вывел лодку на средину речки и в темноте бесшумно замелькали весла.

«Вот оно… накатило…» — обреченно подумал Саня, чувствуя уже привычную дурноту. В голове будто разорвалась петарда: бежать, но куда?! Вокруг тьма, лопухи, сарай и затхлая вонь.

А тех, что недавно суетились на берегу и след простыл, растворились в питерской ночи, как сахар в кипятке.