Арабатская стрелка

Едет, ползёт по дороге не скаковая, но всё – таки похоже, что лошадь, лошадка. На телеге бодро размахивает своим кнутом, восседает как король на именинах, – хозяин. Тихо движется телега,– торжественно приближается к нам. Иногда звенит колокольчик, но чаще просто голос этого сказочного самопередвигающегося, ларька, – магазина, центр приёма макулатуры. Сдавали тряпки уж совсем никудышние, останки ботинок, но уже таких, которые ничем и никак, нельзя было сделать капремонт. Принимали всё, старые истерзанные книги, принимали, любую бумагу, что было редко, ну мусорка, как сейчас, выглядела бы сказкой с драгоценностями. Но самое ценное у этого чуда телеги, обычного дедушки, за то, что принимал, – дарил копейки, или иголки с нитками, особенно цыганские, это подшивать ремонтировать ботинки, сапоги, чувяки и прочее, хотя они уже не имели и надежды, на воскрешение, и утилитарного практического применения. Но пацанам всегда давал, вручал торжественно, иначе никак не величали, подарки. А если перепадало леденцы, долгоиграющие – их потом мусолили и сосали – сказка. Радости было. И, вот…теперь, этот подарок – свисток, глиняный, обожжённый, и главное работал, а если ещё и пальцем перекрывать, два маленьких отверстия было, так получалось почти песенное звучание. Горошину, там, внутри, устраивали, ну совсем свиристело, как милицейский свисток. Это уже коронка. Верх мечтаний.

Нашей тройке повезло. Получили два свистка. Красивые, даже один блестел, глазури ему перепало при обжиге. И вот два свистка на троих. Юльке, мне и Генке. Ходили в школу, вместе и там часто мешали спокойно проводить школьные мероприятия, свистели не по делу.

И, воот.

Один сразу пропал, при, неизвестных, таинственных, обстоятельствах. А второй глазурованный был при деле. По два дня у каждого. Воот интересно, – все, которые со смехом готовились стать карманниками, тогда такие уроки, популярны были, ну, среди пацанов. Их даже величали Чёрная кошка. Смех смехом, хотя много раз карманников, в которых только играли, оных, наказывали. Но вот за свистки, которые пытались любым образом иметь, была мечта каждого.

И надо же было случиться, что карманником, зашухарилась наша Раечка, Онищенко. Ну, было. Ну, была. Оох, красиивая была…

Юлий, потом когда служил в армии, рассказал как то, ребятам, понравилась эта история. Просили, ну расскажи. Ну, расскажи. Расскажи ещё. Хоть один разок…Такоое…

Но больше историю эту Юлий никогда никому не дарил. Табу. Сердешное. Рот на замке.

… Юлий был не Цезарь, но видный парень. Да ещё всегда тельняшка на нём, брюки клёш, – широкие флотские, без ширинки, тоже иногда смеялись как да как, если нужно быстро, таак, а он, Юлий, который не Цезарь, отвечал как командиру – на ширинке три пуговицы нужно расстегнуть, а у меня одна и пошло дело, – поливай на все четыре стороны.

Корабль это тебе не пехота, где каждый кустик к себе подпустит.

А Рая – красавица. Косы. Две косы, светлые толстые и руусы, как у хорошей красивой куклы, ещё и ямочки на щечках. Весёлая. Ну, кумир. И точка.

А в школе, в классах, чтоб вели себя лучше и не разговаривали на уроках, рассаживали за парты шахматным порядком, мальчик – девочка, дальше, девочка, мальчик. И, правда, наверное, было лучше, особенно Юльке, он сидел рядом, за одной партой с такой Раечкой.

И вот тот день, знаменательный.

Перемена прошла, звонок, все сели. Тишина. Мордашки красные, бегали, игрались в пятнашку и охотились за свистком, перебрасывались и отнимали и, наконец, когда Юлька уцепился двумя руками и зажал этот несчастный свисток, – прозвенел звонок. Все рванули по классам со двора. Кто бегом, кто иноходью разошлись по классам. Тишина. Рай, а не школа. Никто не заметил, почему Рая, села на хвост Юлию, следовала как приклеенная за ним, хоть он и не Цезарь. И вот урок математики, ой, нет, арифметики. Нэлли Фёдоровна, строгая, высокая стройная как тополь, повела, пальчиком, по журналу. Все затихли. Ну, кому, кому это нужно после веселья переменки и вдруг такое. Ладно бы география, или ботаника, ох, если бы, другой, я его любил, – урок чистописания, хороший урок был… пиши, рисуй себе, в тетрадку, в косую называлась, чтоб и наклон, и нажим пера, буквы красивые, да, ещё про зверюшек и цветочки можно было в тихую порисовать. Единственное, необходимо, строго,– не посадить кляксу, – чернильница, ручка, перо, а вдруг в чернильнице муха утопшая, безвременно, а ты спешишь и не уловил момент, когда она, эта проклятая муха утопла и ещё прицепилась как наживка, угощение для рыбки, к твоему перу. Вот горе то. Ух, побил бы мух. А тут, на тебе. Тишина. Юля с Раечкой тоже смиренно и тихо ждут, где же остановится перст,– карающий меч арифметики, уважаемой, Нэлли Фёдоровны. Хоть бы не меня, мантра была у всех одна, пронеси Господи, хотя бы не меня… к доске, на плаху.

И вдруг.

……. Тишину, какая только бывает в пирамиде Хеопса, пронзил крик, крик спасения, как восторг небытия, жителей Помпеи, который озарил своею красотой Везувий, осветил огнём всё небо цветущей Италии…и не ласковыми звуками Громовержца, – Злого Везувия…