Аракчеев

Столь же возвышенную поэму слал Аракчееву под Новый 1825 год некто Александр Яковлев из Холуницкого Завода: «Сиятельнейший граф, Милостивейший Государь и Благотворитель! Минувший в вечности! Но все добрые дела людей останутся для потомства в будущность — примером. На скрыжалех истины вижу я вписанное Имя Вашего Сиятельства. Да сияет оно светом немерцаемым и на сей Новый Год! и на многие будущие. Забывая прошедшие горести бренной жизни моей, объемлемый восторгом надежной радости в излиянии сердечных моих преданных к Вам чувств, поздравляю Ваше Сиятельство с Наступающим Новым Годом».

Чаще всего хвалебные оды и поэмы в прозе писались в адрес Аракчеева ко дню его рождения, к Новому году или Пасхе. Но нередко желавшие излить свои чувства находили для этого иной повод.

Так, издатель Василий Григорович посылал Алексею Андреевичу шесть книжек издававшегося им «Журнала изящных искусств» и при этом счел необходимым написать ему о своих чувствах: «Вам, Сиятельнейший граф, я представляю мое произведение, ибо вы любите все отечественное, любите труды полезные и смею надеяться, что Ваше Сиятельство удостоите снисходительного внимания вашего и издание и издателя. Приучась с младенчества моего видеть в особе вашей вельможу-патриота, я счастливым себя почитаю, что могу ныне хотя слабым образом изъявить вам чувства глубочайшего моего высокопочитания и преданности беспредельной». Очевидно, что автор этого письма был предельно искренен в своих чувствах к Аракчееву, который любил все отечественное и являл собой редкий в России тип вельможи-патриота.

Николай Бестужев-Рюмин, узнав, что Аракчеев, знакомый с ним в свои молодые годы, помнит его, буквально зашелся от радости. Выражая ее в письме к графу, он писал 9 января 1819 года из Вологды: «Глубочайшее почтение и совершенная преданность моя к особе Вашего Сиятельства всегда были и есть неограниченны, и оные от искренности души моей изъявлять много крат намеревался и столько ж крат робел и не осмеливался, даже и после того, когда усерднейшая благодарность бы моя меня обязывала, за зделанный вопрос обо мне у человека моего, ехавшего мимо Грузина, но как осмелиться обременить, представлял себе. Зная, что вашего сиятельства и усердная служба, возводя вас к славе имени вашего, а вместе с оною и обременясь делами и как думать и надеяться могу, чтоб вы, ваше сиятельство, Милостивейший Государь, имели время вспомнить в счастливую молодость вашу знакомым меня, бывшего всегда вам преданным и почитающим вас. Сиятельнейший Граф! Я ничего не желаю более как только того, что естли изволите таковым меня вспомнить и тем самым обновить жизнь мою и снова ощастливить преданнейшего всегда вам душою и сердцем»[176].

Алексей Андреевич принимал лесть не без удовольствия, для сановника лесть не просто хвала, а и признак могущества: льстят — значит, признают, что ты в чести и силе, перестанут льстить — готовься к отставке. Но если кто надеялся одной лестью завоевать или восстановить благорасположение к себе Аракчеева, тот глубоко ошибался. Сделать сие можно было прежде всего усердием, рвением по службе, лучшим исполнением дел, как не раз указывал сам граф. Это хорошо понимал генерал А. П. Ермолов, назначенный в 1816 году командиром отдельного Грузинского (с 1819 года — Кавказского) корпуса и управляющим гражданской частью на Кавказе. «Вашему сиятельству, как благодетелю моему и милостивому начальнику, — писал Ермолов Аракчееву в январе 1817 года, — предлежит труд дать мне ваше наставление и поддержать меня вашим покровительством, справедливым и сильным. Я смею уверить вас, что ничего не сделаю, что было бы не достойно вашей защиты, а в важных случаях всегда спрошусь прежде. Но впрочем, сколько ни лестно место мое, но лучше лишусь его, нежели занимать буду бесполезно и слабо, ибо я тверд в моих правилах».

Вступивший в службу без покровителей, вынужденный находить себе их сам, Алексей Аракчеев рано выработал в себе способность чувствовать и понимать людей. С годами эта способность в нем только усовершенствовалась. Он легко отличал истинные душевные движения от ложных, естественные чувства от искусственных, напускных.

M. M. Сперанский, слывший за человека крайне осторожного во взаимоотношениях с людьми, по-особенному был осторожен в общении с Аракчеевым. Кому другому Михайло Михайлович мог предложить обыкновенную лесть — милостивого государя графа Алексея Андреевича он потчевал лестью изысканнейшей, обильно политой соусом уверений в искренности и чистоте помыслов.