Аракчеевский сынок

— Антихрист, — усмехнулся Шумский. — Конечно, он придет. Но придет не как враг людской, а как просветитель народов, как истинный законодатель разумных и не стеснительных законов, которые можно будет исполнять, не становясь от этого несчастным! — проговорил Шумский, оживясь.

— Вот надымил-то! — произнес тихо Квашнин. — Ведь это хуже еще Вольтеровщины! Это какое-то масонство. Ты масон, что ли, Михаил Андреевич?

— Избави Бог! — рассмеялся Шумский презрительно.

— Да порешь ты масонскую ахинею!

— Похоже…

— Похоже… Да. Они богоотступники.

— Нет, Петр Сергеевич. Я не масон. Масоны — дурни. Глупее их нет! Они говорят: надо всех людей любить, как братьев. А я всем сердцем мать свою презираю и отца ненавижу… Сестер и братьев не имел, а если бы имел, то чую, тоже не любил бы. Я никого никогда не любил и теперь никого не люблю, кроме «ее». Но себя я еще больше чем ее — люблю. Оттого я ею для себя и пожертвую. Все это просто, и ничего проще нет, как дважды два — четыре. Прощай. Домой пора. Мамка моя Авдотья ждет меня со свежими вестями от баронессы Нейдшильд!

— Как?! Что?! — вскричал Квашнин, вскакивая со стула.

— Ну да. Вот кто! Знай!

Шумский вышел в переднюю, а Квашнин остался на месте, как вкопанный!

XVI

В тот же самый вечер в доме барона Нейдшильда было темно и тихо. Барон с дочерью был в гостях. Только в крайнем окне дома виднелся свет, так как тут была комната любимой горничной баронессы. А у нее уже давно была дорогая гостья, которую она всячески угостила.

В те самые минуты, когда Шумский сидел у друга, Авдотья Лукьяновна, сытно поев и напившись чаю, сидела у приемыша, дивилась на свою Пашуту.

Когда мамка вошла в дом барона, то, не называя себя, велела доложить барышниной горничной, что к ней пришла одна женщина повидаться.

Вскоре к Авдотье в переднюю вышла какая-то барышня и, в полусумраке комнаты остановясь на пороге, холодно спросила:

— Кто ты такая?.. Откуда?

— К Прасковье я…

— От кого? Что тебе нужно?

И в то же мгновенье барышня эта, присмотревшись к пришедшей, ахнула и всплеснула руками.

— Авдотья Лукьяновна! Господи! Какими судьбами?!.

Но Авдотья в полусумраке, да еще от природы близорукая — не узнала все-таки, кто к ней бросился на шею, только голос кинувшейся к ней барышни был положительно очень знаком.

— Да я же ведь Пашута. Бог с вами. Подумаешь, вы год не видали меня.

Но Авдотья в себя не могла прийти и стояла, вытаращив глаза.

Из Грузина еще очень недавно уехала горничная Прасковья, черноволосая, румяная, пригожая лицом, с гладко зачесанными назад волосами и с длинной косой, ходившая в ситцевых платьях, которых было у нее три. Одно пестрое будничное, другое темно-серое и третье розовое для праздников.

А теперь перед мамкой стояла барышня в шелковом голубом платье и в какой-то мантильи. Волосы были обрезаны и рассыпались правильными локонами кругом головы. В ушах блестели серьги, на руке сиял браслет… Это была не пригожая горничная, а красавица барышня, генеральская дочка или что-либо подобное… Даже букли и локоны ее, пахнущие душистой помадой, показались Авдотье много чернее, глаза ее много больше и быстрее, рост много выше, стройнее… Весь вид другой…

— Да что ж это? — выговорила, наконец, мамка и чуть не прибавила: — Наше место свято.

Но эта барышня уже давно повисла на шее Авдотьи и целовала ее…

Затем она расплакалась и молча потащила свою названную мать за руку через все комнаты.

Усадив Авдотью на диванчик, она стала перед ней на колени и выговорила:

— Прежде всего, Авдотья Лукьяновна, говорите: на горе или на радость вижу я вас. Хорошую весточку или дурную привезли вы.

— Не пойму я тебя, — отозвалась женщина.

— Неужели вы за мной, волочить меня в Грузино…

— Нет. Меня выписал Михаил Андреевич.

— Зачем?

— А вот… Вот все по порядку… Погоди. Дай себя оглядеть. Что ж это ты? Ведь ты совсем… Бог тебя знает… Тебя и признать нельзя. Барышня как есть…

Пашута улыбнулась, но не весело.

— Стало, хорошо живется. Любит тебя твоя… баронесса что ль… Одевает… Холит…

— Баронесса во мне души не чает. А я ее боготворю. На нее молиться можно. Она святая как есть..

— Ну-у?.. Что ты грешишь-то…

— Такой другой на свете нет, Авдотья Лукьяновна. Увидите, узнаете, сами тоже скажете.

— Зачем же ты обстрижена-то. Не в наказанье.

Пашута рассмеялась.

— Это в Грузине Настасья наша стрижет девушек ради посрамленья их. А баронесса меня остригла ради того, что ей так нравится и мне больше к лицу. Красивее, говорит. У меня целый шкаф платьев. Глядите. А вот комод. Полон белья… А вещей-то, вещей — все мое ведь. Все…

— Да разве это твое все…

— Это моя горница.

— Твоя?! Я чаяла — мы в ее горнице сидим? Эта? Твоя! И все это твое… Ну-у!..

Авдотья Лукьяновна развела руками.

Расспросив любимицу еще подробнее, женщина узнала, что баронесса, вероятно, действительно обожает свою горничную, потому что обращается с ней скорее, как с сестрой, нежели с прислугой. Она уже выучила Пашуту читать и писать по-русски, хотя русский язык ей и самой не родной. Но вместе с тем, та же самая Пашута уже очень изрядно выучилась говорить и на родном языке своей барышни.