Аракчеевский сынок

Бышевский говорил простым голосом и улыбался добродушно.

Шумский, ни слова не сказав, отошел от стола, прошел в другую горницу и сам себе подивился.

«Что это такое? — подумал он. — Что за щепетильность! Почему мне показалось в простых словах что-то особенное. Какая-то грубость, какой-то грязный намек! Мне почудилось, что он хочет сказать черт знает что! Что у моей жены заведется любовник, и что я приду играть, украшенный рогами. Что же это такое? Неужели я способен тоже и на другое чувство, над которым всегда смеялся, на ревность!»

И Шумский заметил тотчас же, что сейчас он в первый раз говорил с посторонними людьми о своем чувстве. Никто не был назван, большинство даже не знает, на ком он женится, разговор ограничился общими местами, а, между тем, в нем вдруг сказалось нечто особенное, как будто чьи-то неумытые руки полезли в его душу.

«Стало быть, я в самом деле ее люблю, — подумал он, — и глубоко люблю. Стало быть, я сам себя обманываю, прикидываюсь перед самим собою, будто это все одно баловство».

В эту минуту к Шумскому подошел Квашнин, только что приехавший. Они не видались с того дня, что Квашнин почти убежал под влиянием тех слов, которые сказал Шумский.

— Ах, Петя! — оживился Шумский. — Я уже боялся, что ты не приедешь.

— Нет, почему же! — отвечал Квашнин, но голос его был какой-то странный.

— Вижу, — рассмеялся Шумский, — ты все еще помнишь то, что я тогда сказал.

— Что такое?

— Что! Небось помнишь, чего же спрашивать, ведь ты выскочил от меня, как ошпаренный. Я, брат, ведь зря болтал, а у тебя всякое лыко в строку.

— Да ведь какое лыко, Михаил Андреевич. Да, впрочем, я думаю, что иногда ты и сам не знаешь, что говоришь, клевещешь на себя. Если бы я был вполне уверен, что ты способен на то, о чем тогда говорил, то, пожалуй бы, и не приехал.

— Ну, успокойся, голубчик. Я женюсь! И буду, должно быть, как дубина какая, обожать жену. Я сватался, принят формально и женюсь с помощью священника, а не дурмана.

— Ну, и слава Богу, — улыбнулся Квашнин радостной и добродушной улыбкой. — Воистину рад за тебя. Ну, а насчет улана как? — прибавил он.

— Да как! Не знаю. Надо бы драться, да как-то теперь глупо выходит. И жениться, и драться!

— Вестимо глупо. Понятно, что бросить надо, — отозвался Квашнин.

— Уж не знаю, как тебе и сказать. Тут есть только одна загвоздка. Не стал бы он по поводу моей свадьбы опять мне пакостить. Ты все-таки лучше поди да перетолкуй с капитаном, он здесь.

В эту же самую минуту Ханенко, переваливаясь по-утиному с ноги на ногу, с длинной трубкой в зубах, самой длинной, какая только была у Шумского в квартире, появился в дверях.

— А, вот и он — легок на помине! — воскликнул Шумский, смеясь. — Ну, господа, честь имею вас познакомить — вторично, как секундантов. Войдите ко мне в спальню да и обсудите дело со всех сторон.

— Обсудить нетрудно, — отозвался Квашнин, — да на кой прах…

— Стало выходит, Михаил Андреевич, — заговорил Ханенко, выпуская целый столб дыма изо рта, — стало быть вы и венчаться и стреляться будете одновременно. Что же прежде-то будет?

— Как придется, дорогой мой! — отозвался Шумский, смеясь. — Я этого вопроса сам решить не могу.

— А вы этим не смущайтесь: прежде ли, после ли венца!

— Мой вам совет, Михаил Андреевич, — серьезно вымолвил капитан, — прежде венчаться… вернее, знаете ли…

Ханенко хотел продолжать и, по-видимому, собирался сострить, но Шумский отошел от него, так как в эту минуту вошло несколько человек гостей вновь прибывших.

XLIV

Ханенко и Квашнин, переговариваясь, вышли в коридор и отправились в спальню хозяина. Там они уселись и стали толковать о деле. Шумский, посидев немного около карточного стола, снова вышел в столовую, оглядел несколько бутылок с вином, отдал несколько приказаний, и вдруг вспомнил, что отсутствует на столе большая серебряная чаша, в которой обыкновенно варилась у него жжёнка, она была им дана кому-то из товарищей на один вечер и назад не получена. С тех пор прошло уже месяца полтора.

«Хорош гусь, — подумал он. — Будь она простая — ну, забыл; а ведь она пятьсот рублей стоит».

Шумский двинулся в коридор и крикнул Ваську. Копчик рысью прибежал на голос барина.

— Ивана Андреевича! — проговорил Шумский и спросил; — Он не возвращался?

— Вернулись, — выговорил Васька.

— Где же он? Отчего не идет?

— Они в своей горнице на постели.

— Что-о? — протянул Шумский. — На постели? Болен, что ли?

— Не могу знать. Вернулся Иван Андреевич очень не по себе и лег.

— Позови его, — выговорил Шумский, но тотчас же остановил лакея и прибавил:

— Не надо, пусти!..

И он быстро прошел в комнату, которую занимал его Лепорелло.

При виде Шумского лежавший одетым на постели Шваньский приподнялся, сел, а потом встал на ноги.

— Что ты? хвораешь?

— Нет-с! — отозвался Шваньский.

— Что же с тобой? Стой! Вспомнил. Да ведь ты был у фон Энзе?

— Был-с.

— Я и забыл. Так что же? Пашуту привез?

— Нет-с.

— Почему?

Шваньский дернул плечом.

Краткие ответы Шваньского и, вообще, вся его фигура удивили Шумского. Он присмотрелся к нему, увидал странное выражение на лице его — не то смущение, не то озлобление, и выговорил тихо: