Аракчеевский сынок

— Иван Андреевич! Что с тобою? Что-нибудь приключилось удивительное?

— Да-с.

— Что ж такое?!.

Шваньский опять дернул плечом.

— Да ты очумел совсем! Вижу, что есть что-то. — Так говори скорее, что?!.

Шваньский вздохнул и молчал.

— Иван Андреевич! Поясни, что с тобой, ты, должно быть, сейчас кусаться начнешь или в обморок упадешь.

Шваньский растопырил руками и выговорил:

— Ничего я, Михаил Андреевич, и пояснить не могу. Так меня шаркнуло по сердцу, такое приключение приключилось, что у меня в голове будто труба трубит. Увольте, дайте полежать, выспаться, может завтра я соображу, что сказать, а сегодня ничего не скажу.

— Да ты был у фон Энзе?

— Вестимо, был-с.

— Ну, и что же?

— Да ничего-с. Объявил мне фон Энзе, что Пашута у него была, а теперь ее, якобы, у него нету, а что, если бы она и была у него, так он ее возвратит самому графу Аракчееву, а не вам.

— Ну! — нетерпеливо выговорил Шумский.

— Больше ничего-с.

— А ты ушел от него с носом? Ты ли это, Иван Андреевич! Да ты один был?

— Никак нет-с, со мною был квартальный, да солдат. Да предписание у меня было из полиции.

— Ну и что же?

— Ничего-с.

— И ты позволил улану повернуть тебя, как мальчишку, обещая мне сделать в квартире его невесть какой скандал, А сам ничего не сделал, даже не осерчал, не крикнул на него.

— Крикнул, Михаил Андреевич, — все тем же однозвучным голосом повторил Шваньский.

И звук его голоса был таков, какого Шумский никогда не слыхал.

— Чем же кончилось?

— Кончилось, Михаил Андреевич, тем, что улан ударил меня в рыло, и я покатился кубарем в угол его горницы.

— Что! — вскрикнул Шумский.

— Точно так-с.

— При полицейских! И ты — ничего! И они — ничего?!

Шваньский молчал.

— Послушай, Иван Андреевич, я ничего не понимаю.

— Очень просто, Михаил Андреевич, меня отколотили, и я облизнулся, и вот к вам восвояси прибыл.

— Да что ты — пьян, что ли?

— Никогда не бывал! И теперь трезв.

— Да что же все это значит?

Шваньский вздохнул и выговорил совершенно глухим голосом:

— Что это значит, Михаил Андреевич? Увольте, пояснять! Хоть убейте, я теперь ничего не скажу. Завтра одумаюсь, соображу все обстоятельства и, пожалуй, расскажу вам все, что на квартире г. фон Энзе приключилось. А теперь я ничего вам пояснять не стану. Скажу только, что меня господин улан взял за шиворот, как хама. Никогда в жизни такого не бывало со мной, что было там…

Шумский стоял, вытаращив глаза на своего Лепорелло, и хотел снова спросить что-то, но Шваньский поднял на него смущенно-тревожный взгляд и выговорил умоляющим голосом:

— Михаил Андреевич! Ради Господа Бога оставьте меня. Пойдите к гостям. Ничего я теперь говорить не стану. За ночь соображусь, просветится у меня малость в голове, и я вам все поясню. Все, чего я наслушался в квартире господина улана, теперь я рассказывать не стану, если бы даже вы грозились меня зарезать. Ради Создателя — увольте!

Шумский вышел из горницы Шваньского и задумчивый вернулся в горницу, где гудели голоса гостей.

Молодой человек был сильно смущен. Он давно знал Шваньского и никогда не видал его в таком положении. Не нахальство улана, не оскорбление подействовали на Шваньского. Очевидно, помимо всего этого случилось что-нибудь еще, о чем Шваньский не хочет говорить.

— Но что же это? — выговорил Шумский вполголоса. — Что же могло там быть?

И повернувшись среди столовой, он тихими шагами двинулся в спальню по коридору. Через приотворенную дверь он услыхал голос Квашнина, который горячо говорил:

— А я уверен, выдумки! Клевета врагов! Да и кто же может это знать наверное? Эдак завтра ко мне, к другому кому, придут люди и будут меня, к примеру, уверять, что я не сын моих родителей, а родителей моих будут уверять, что я им чужой человек! Ведь это же бессмыслица! Кому же лучше знать — родителям и сыну или посторонним людям? Это все — свинство! Это все злоба людская!

Шумский, слыша громкий голос Квашнина, удивился той горячности, с которой Квашнин говорил. Отворяя дверь, он собирался спросить у приятеля, о чем он так красноречиво толкует, но при его появлении на пороге Квашнин оборвал сразу свою речь на полуслове и отвернулся. Глаза капитана Ханенко смущенно забегали по комнате. Оба собеседника сидели, как бы пойманные в чем-либо.

— О чем вы толкуете? — спросил Шумский.

— Да так — пустяки! — отозвался Квашнин фальшиво.

— Это… это, — начал Ханенко, — это, изволите видеть… оно насчет, тоись того, что если… того… так оно…

И Ханенко замолчал.

— Мы об одном общем знакомом разговаривали, — сказал Квашнин, не поднимая глаз. — Есть тут такой один офицер.

— Что же ты так горячился? Я слышал из коридора и подумал, что дело идет о чем-нибудь важном!

— Это так, — отозвался Квашнин, — пустяки!

И он вдруг поднялся и выговорил:

— Пойдемте, капитан. Что ж тут сидеть!

— Вестимо. Что же сидеть, — быстро поднялся Ханенко, бросил трубку, потом опять взял ее, и оба они двинулись к дверям, как бы спеша идти в гостиную.