Арахна(Большая книга рассказов о пауках)

Целые народы целые века, как греки и римляне, и даже целые тысячелетия, как китайцы, строили храмы, приносили гекатомбы, жертвовали жизнью, горели на кострах, сгнивали на крестах ради своего бога.

А в один прекрасный день являлся новый бог и, как дважды два четыре, доказывал, что предыдущий бог был крамольником.

Народы, целые народы и сейчас поклоняются богу и не подозревая, что он окажется или даже оказался уже крамольником.

Помню, в детстве однажды я ниспровергнул устои старинных дедовских часов.

Часы упали и помялись.

А я, как крамольник, был поставлен отцом в угол.

Для золотого детства угол такое же жестокое наказание, как для юных и зрелых лет камера одиночного заключения, хотя в камере и целых четыре угла.

В углу стоять мне было бы совсем невыносимо, если бы не выручил паук.

С редкостным терпением, вниманием и прилежанием начал я изучать его хитросплетения и не удовольствовавшись, так сказать, статикой дела, чтобы изучить динамику, поймал муху и бросил в сети.

Тощий паук почти на лету поймал мой презент, взглянул на меня благодарными глазами и стал уписывать муху за обе щеки.

Меня часто ставили в угол, так как крамола у меня в крови, и я не только искрамольничался сам, но сумел крамолизировать и сестренку с братом.

Нечего и говорить, что я всегда выбирал себе угол, где поселился тот знакомый паук.

Мало-помалу паук так привык получать от меня пищу, что по собственной инициативе не предпринимал никаких авантюр.

Мало-помалу он обленился, разжирел, у него при малейшем движении появилась буржуазная одышка.

Но тем не менее на меня он всегда глядел подобострастными признательными глазами.

Тогда же у меня явилась мысль:

— За кого меня принимает паук?

И я решил:

— За бога…

И когда в один прекрасный день горничная Пелагея в присутствии паука выдрала меня за ухо, я сгорел со стыда.

— Теперь паук понял, что я не бог, а крамольник.

И в следующий раз я не встал в этот угол.

Как бы то ни было, как в детстве, так и теперь крамола снова связала меня с пауками.

И снова я задаю себе вопрос:

— За кого меня принимают пауки?

И отвечаю:

— За бога.

А так как в камере моей нет и не может быть горничной Пелагеи, то я и не боюсь, что моя репутация бога будет подмочена.

Я стараюсь себя вести, действительно, по-божески по отношению к этому мирку в баночке из-под варенья.

Прежде всего каждый порядочный бог должен выбрать себе покровительствуемую национальность.

Вспомните-ка, у каждого бога был свой избранный народ, к которому он благоволил, снисходя лишь к прочим.

Приходилось выбирать между мухами, мошками и пауками.

Справедливость, конечно, подсказывала, что я, как бог, должен бы помогать слабейшим, т. е. мошкам.

Но что же поделать, если я близорук и не могу разглядеть эти микроскопические существа.

Быть богом мух тоже не захотелось.

Гораздо лестнее быть богом более сильных существ: «бог пауков» — это звучит гораздо более гордо, чем «бог мух».

Громадное большинство богов на моем месте поступило бы, как я.

Вспомните-ка мифологии всех народов: боги всегда благоволили к тем субъектам, которые могли приносить более обильные и богатые жертвы, т. е. к сильнейшим.

Я лично ничуть не исходил из таких корыстных соображений, как те боги. Для меня совершенно безразлично — будут ли мне пауки приносить в жертву мух или мухи пауков.

Ни тех, ни других я не ем.

Как бы то ни было, но мой избранный народ — пауки.

В непрестанном попечении об их благе я изредка подбавляю в банку мух.

В простоте душевной мухи моего микрокосмоса думают, вероятно, что я это делаю в видах поддержания их рода и увеличения их численных сил в борьбе за существование с пауками.

И я уверен, что мухи тоже молятся мне и воссылают благодарения и славословия.

Ведь славословят же Браму жалкие презренные парии, хотя их бог пальцем о палец не ударит ради них и делает все для браминов!

Париям сладко сознавать, что у них бог один и тот же с браминами.

И мухам (а, может быть, и мошкам) отрадно верить, что я — их бог, — бог пауков, мух и мошек.

В давно прошедшие времена от бога требовалось очень мало: он мог решительно ничего не создавать и довольствоваться только тем, что переименовывать тварей, созданных другими богами на свой фасон, а затем наблюдать из прекрасного далека.

Но теперь от бога требуется определенный стаж.

Богу почти некогда отдыхать. Он должен вмешиваться в самые подробные интимности своих поклонников.

Вот почему, создав из ягоды мошку, я занялся дальнейшей судьбой пауков.

Прежде всего я дал им наименования.

Самого большого и сильного серого паука с брюшком в лесной орех величиной, с желтыми цепкими ногами и желтым пятном на спине я назвал Желтоногом.

Паука вороной масти, чуточку (на четверть карата, — сказал бы ювелир) поменьше, хотя и не уступающего Желтоногу в кровожадности и цепкости лап, назвал Буроногом.

Однокалиберного с Буроногом паука с белыми ногами и с белой каемкой на задке брюшка назвал Белобрюхом.

Сухого тарантулообразного паука с тощим брюшком, но длинными, как у мизгиря, ногами — Сухоногом.