Арбат, режимная улица

И вели меня к табачнику, посуднику, конфетчику, собачнику и показывали меня, как показывают на ярмарке обезьяну, хорька, белую мышь.

Господин посудник, не успели мы войти, тотчас же закричал, что я перебью у него всю посуду, и замахал руками – зазвенели блюда во всем магазине.

Конфетный фабрикант закрыл глаза и сказал, что он и смотреть на меня не хочет, и все спрашивал конторщика: ушли мы или еще стоим?

Табачник прогундосил, что он заранее знает: я стану харкать кровью и буду говорить, что он виноват, а он не хочет быть виноватым. И пока он говорил, приказчики засунули мне в нос махорку и смотрели, что будет? Я глотнул махорку через нос и чуть не задохся, тетка меня еле отходила. А они, смеясь, смотрели в окно.

Мясники в кожаных передниках, точившие ножи, смазали мне лицо свиной кровью, и я плакал, а они удивлялись, отчего мое еврейское лицо не стало свиным.

Хозяин писчебумажного магазина встретил нас ласковой улыбкой и сказал, что он все понимает (недаром он продает книги и чернила!). Он и рад был бы, и даже видит, что у мальчика выражение умное, еврейское выражение, но ничего не может сделать: у него паны покупают, а они не любят еврейского выражения.

– Они войдут в шляпках, в фижмах, с веерами, что они скажут? – спрашивал он. – Еврейский мальчик – от него и редькой запахнет, и чесноком. Не возражайте! Я – сам еврей и знаю, чем кормятся еврейские мальчики. Вы себе представляете, что будет? Вы не представляете!

– Он может сойти за панича, – уверяла тетка, которой нравилось в этом магазине. – Он сделает польское лицо, мы польку ему запустим, мы научим его ручкой манеры делать.

– Уходите, уходите, чтоб я вас не видел! – говорил хозяин. – Они сейчас придут, в шляпках, в фижмах, с веерами.

Господин молочник, самый жирный, самый белый на ярмарке, указывая на бидоны, сказал, что от одного моего вида молоко скиснет, – и смеялся до слез.

Керосинщик предсказал, что я обязательно сделаю пожар: он уже чувствует дым. Главный золотарь вообразил, что у меня дух тяжелый. Собачник прокричал, что мне самому надо петлю на шею, а мыловар – что он накормит меня мылом, если я еще раз приду.

Тетка обезумела от горя.

И вдруг она захотела, чтобы я стал зубным врачом. Чтобы я им всем зубы рвал!

– Всем! Всем! Всем! Особенно коренные, самые коренные!

– Ой-ой-ой!

– Пейте! Кушайте! Целуйтесь!

Из окон манили сладкоречивые сводни в белых чепцах, хихикали девицы в лентах, скопец пискливым голосом расхваливал любовную настойку.

Люди с лицами библейских пророков тасовали крапленые карты и бросали меченые кости.

Каббалисты читали сумасшедшие книги, предсказывая будущее.

Юродивые, беснуясь, предрекали бедствия.

– Судьба! – ревел попугай, вытаскивая в конвертах судьбу и счастье.

Воры, конокрады и коты узнавали будущее свое.

– Слаще меда! – кричал человечек, завитой, как ангел, и за копейку показывал в увеличительную трубку картинки с голыми красавицами. Мальчики прибегали с копейкой, хихикая, смотрели и, отсмотрев свою копейку, стояли и смотрели, как смотрят другие, и хихикали вместе с ними.

Маклеры, советчики, зазывалы вились, как песьи мухи. Обеими руками они хватали мужика за ворот и предлагали ему на выбор: Евангелие или присыпку для младенцев. Ему нужны были гвозди, они уговаривали его купить граммофонную трубу. Он покупал кожу, они умоляли прибавить клистир. Он хотел дегтя, материи и ниток, ему навязывали куклы, склянки, соски и ночные горшки. Они обливались потом и стонали, а мужик совсем не торопился и только ощупывал карманы – при нем ли еще деньги? Он уходил и снова приходил, с дрожью выбирая погремушки, и вгонял всех в десятый пот, пока развязывал наконец узелок с медными деньгами.

Полный сомнения, досады и обид, он брел по улицам и площадям.

Его вызывали на поединок борцы, осаждали бродяги, манили шулера. С ним бились об заклад обдиралы; конокрады продавали ему своих лошадей; ему рассказывали сказки, читали проповеди, его вертели на карусели, поили сладкой водкой.

Настежь были открыты кабаки, притоны, балаганы и церкви. Его встречали притоны, сводни и дьяконы. Его провожали звонари, пономари, вышибалы и служки, и каждый рвал себе, себе. Вслед неслись угрозы, наставления и советы.

А тень птицы, которую охранял Бульба, все увеличивалась и к вечеру, казалось, легла на все местечко.

Господин Дыхес и другие

Свист и крики над местечком.

Запах пареного, запах жареного, запах вареного.

Господин Дыхес продал все гнилое мыло на войну.

Музыканты, идите играть, дудочники, идите плясать! Мясники, рубите мясо, пекари, несите халы, стряпухи, горите в огне – пеките и жарьте! У господина Дыхеса весело на душе.

Дыхеса дом над рекой – самый высокий и красивый в местечке, с белой цинковой крышей, – она на солнце сверкает, как серебро. Дом – с большим золоченым балконом, круглыми окнами и широким парадным, как в синагоге, входом с изображением лежащего льва над ним, который будто стережет золото Дыхеса.