Арбатская излучина

Дробитько не замечал, что делается с Лавровским. На того словно обрушился ледяной ливень, моментально пробравший его до костей. Лавровский не успел еще освоить первое свое открытие, все значение которого еще не воспринял полностью, но уже был там, за первым планом, второй… И страшно было подумать о том, что случилось бы… Но за этими мыслями следовали другие: Петр Дробитько посвятил свою жизнь ее сыну, сыну любимой женщины… Какая участь, какие характеры! Какие повороты судьбы хотя бы в том, что он, Лавровский, единственный хранитель двойной тайны: тайны Петра Дробитько и тайны того, другого… О котором Лавровскому было теперь тягостно вспоминать.

В его голове никак не укладывались все эти открытия, и было ему так трудно еще потому, что Дробитько вошел в его жизнь совсем недавно. Да, он был ему симпатичен, он интересовал его как один из людей, каких он, Лавровский, не знал раньше и открывал их для себя только сейчас. А Вадим был близким. Многие годы — самым близким… Та работа, которая шла сейчас в сознании Евгения Алексеевича, не была простой, она не укладывалась в короткий срок, которым он мог располагать, чтобы не вызвать недоумения Дробитько.

И, сделав над собой усилие, он отложил ее на то время, когда останется один. И тогда, может быть, сумеет совместить, казалось, несовместимое: Марго и Петр Дробитько… И вот их сын — уже немолодой человек…

Впору было почувствовать себя Мафусаилом. Но Лавровский воспринял это по-другому: словно сам прожил несколько жизней. В одной из них был старый дом за водокачкой и шаткая лестница, по которой, звеня шпорами, взбегали два молодых офицера. А другая жизнь, сама по себе, была вот эта: уже с другими людьми, с другими обстоятельствами, в другое, совсем в другое время!

И теперь до Евгения Алексеевича стали доходить слова Дробитько.

Обычно не очень разговорчивый, он на этот раз взял на себя инициативу в разговоре, и это было так кстати: ни в коем случае не хотел бы Лавровский, чтобы Иван Петрович о чем-нибудь догадался… Боже мой, что за странная мысль! Ну о чем может он догадаться? Ведь это и придумать невозможно, такое совпадение обстоятельств!

И вдруг отчетливая, теперь уже выкристаллизовавшаяся мысль обожгла его, как будто только сейчас он понял. Понял! А до этого только ощущал! Иван Дробитько — сын Вадима… Его сын от любимой, от Марго-Маруси! Потерянный навеки сын — так воспринял Евгений Алексеевич. Да? Потерянный? Но почему же?.. Вот ведь, найденный же… И тут уж начиналась такая сумятица чувств и рассуждений… Нет, нет… Позже, наедине с самим собой он все это разберет, поставит на место.

Евгений Алексеевич имел время прийти в себя, пока Дробитько возился в кухне с кофе. И когда он вернулся с подносом, уставленным чашками, предложил по рюмке коньяку, уже все вошло кое-как в свое русло: обычное русло обычной беседы двух немолодых людей, связанных если не дружбой, то взаимным пониманием, интересом друг к другу… Впрочем, теперь они были уже не на равных: Дробитько видел в собеседнике много повидавшего и пережившего человека с трудно понятной для него судьбой, в общем-то далекого ему. Интерес же Лавровского к Ивану Петровичу был сейчас жгучим, насущным: только что сделанное открытие внезапно, рывком приблизило его к нему. Час назад посторонний человек, полковник Дробитько, случайный знакомый вдруг самым удивительным образом вошел в жизнь Евгения Алексеевича, и что было самым странным — в прошлую, далекую его жизнь. Ту, которая была собственным его достоянием и отложилась раз навсегда в определенную, словно литую форму…

Странная, неоформившаяся до конца мысль то возникала, то исчезала. Он притушил ее, до времени не желая разбираться в том, что ему открылось. Но тревожное ощущение необходимости какого-то решения все время присутствовало в их беседе.

Оттого что они сидели сейчас в первой комнате и перед глазами Лавровского уже не было  т о й  фотографии, что-то изменилось: стало проще, обыкновеннее. И все же по-другому, по-новому воспринимал он даже внешний облик Дробитько: эту линию лба и носа… А ведь он ее сразу отметил, с первого взгляда… И при всей сдержанности Ивана Петровича вдруг — какое-то сгоряча, наотмашь брошенное слово, вспыхнувший взгляд, жест, широкий, раскованный… Теперь во всем чудилось сходство.

И значит, было все-таки что-то необычное в этой их встрече даже для Дробитько, потому что никогда не говорил он о себе так просто и открыто. Значит, передался ему хотя и необъясненный, но новый, настойчивый интерес не такого уж близкого ему человека… Лукавую опасную мысль: «Вот если бы он знал…» — Лавровский тут же отогнал, сам ее испугавшись… И вслушался в то, что говорил Иван Петрович, на секунду потеряв нить его рассказа.