Арбатская излучина

Надо полагать, что он не оставлял без ответа своих многочисленных корреспондентов. А впрочем, вернее всего, немногочисленных, так как почтовые отправления в адрес господина Штильмарка носили хоть и обезличенный, но единообразный характер.

Свою почту он отвозил лично в своей небольшой гоночной машине фирмы «Даймлер», на которой он и прибыл, вниз, в городок, в почтовое отделение, что стало известным, как все становилось известным в этом маленьком местечке, где трудно было не встретить знакомого человека, даже не имея никакой в этой встрече нужды.

Штильмарк, однако, не был в какой-то мере загадочной или таинственной личностью: он быстро свел знакомство с другими постояльцами и, хотя в карты не играл, бурно выражал одобрение или порицание итогам партии, шутил с молодой горничной, бодренько обегал территорию «Уголка», словно вынюхивая что-то крупным в веснушках носом.

Но особое место с самого начала занимала в его общениях хозяйка пансиона.

Ежевечерне, как бы подводя итоги дня, приглашал он фрау Лавровски присесть за свой стол и вел с ней длинные и для обоих приятные разговоры. Потому что Эмма, хоть и не высказывала этого мужу, тосковала по родине, пусть это был даже теперь рейх, а господин Штильмарк мог без конца говорить о расцвете Германии, причем так выходило, что расцвет и пришелся на пору рейха и даже вызван им. А до рейха ни о каком расцвете и разговору не могло быть.

Эмма, затаив дыхание, слушала, какие перспективы откроются перед ее родиной в результате победоносной войны с Россией, а затем — с разгромом ее союзников. Собеседник взывал к ее патриотическим чувствам не назойливо, но точно ударяя по самым тонким струнам привязанности к родным местам, к укладу жизни в большом доме, в глубине, за магазином пушнины, и, если Эмма пускалась в воспоминания о тех далеких днях, Штильмарк умело подогревал их, подводя к тому, что в современной Германии как раз возрождаются священные обычаи старины и даже милые немецкому сердцу маленькие причуды и обряды, делающие воспоминания детства и юности особенно дорогими.

Штильмарк интересовался жизнью своей соотечественницы здесь, в недалекой от родины, но все-таки чужой стране, хотя тут же подчеркивал, что в ее доме он чувствует себя в истинно немецкой атмосфере и это, ему ясно, является делом ее рук. Он подробно расспрашивал о клиентах «Уголка», вежливо избегая вопросов о муже хозяйки, который хотя и был с ним весьма предупредителен, но, как сказал Штильмарк, видимо, целиком, как весьма образованный человек, погружен в свои книги и, вероятно, какие-то изыскания…

Иногда Штильмарк с особо значительным видом говорил о трудностях молодого рейха, о том, какие козни строят враги его. И даже здесь, в нейтральной стране, вовсе не так все «нейтрально», как можно было бы предположить. Потому что именно отсюда и исходят главные козни, поэтому истинно немецкой душе не следует пребывать в состоянии опасной успокоенности и надо воспитывать в себе пристальное внимание даже к мелочам. Потому что именно по ступенькам мелочей можно подняться к самому важному. «Ах, фрау Лавровски, наша бедная родина столько страдала! Столько пережила, что абсолютно каждый немец, будь то мужчина, женщина или даже ребенок, должен, просто-таки обязан помогать ее возвеличению и распространению ее власти на весь мир, чего уж совсем недолго ждать». При этих словах лицо Штильмарка заливалось таким густым румянцем, что даже становились невидными веснушки на нем, а в голосе его звучала медь, когда он произносил свои речи, словно на трибуне, хотя перед ним была всего-навсего одна трепещущая от сопереживаний Эмма…

«Каждый из нас, фрау Лавровски, будь он и не солдат, все равно как бы принял присягу. Это в крови каждого истинного немца. Чувствуете ли вы себя давшей присягу, дорогая моя сестра по нации?» И Эмма с готовностью подтверждала, что безусловно чувствует, поскольку и в самом деле речи постояльца что-то такое в ней пробудили, повернули, вознесли… То было и раньше, как она теперь думала, но осознано ею только сейчас.

Лавровский наблюдал за переменой в жене с нарастающей яростью. И это затаенное чувство выводило его из постоянной апатии.

Неохотно расставаясь с постояльцем, Эмма продолжала думать обо всем сказанном, мысли эти были для нее необычны и подымали ее в собственных глазах. В самом деле, что она такое? Неужели она создана лишь для роли провинциальной трактирщицы и жены своего мужа — вовсе и не немца, хотя, конечно, порядочного человека, несмотря на это? Она чувствовала в себе большую силу, и разве та энергия, которую она потратила, без всякой помощи организовав такое дело, такой «Уголок», не могла быть обращена на более высокие национальные цели, о которых говорил Штильмарк?