Арбатская излучина

— Я сразу узнал вас. Какого черта вам здесь надо? — спросил Жанье досадливо, но спокойно.

Зато Лавровский был сейчас взволнован до крайности. Он еще не знал, что именно его так волнует, но, во всяком случае, он не думал о том, чем должна закончиться эта встреча.

— Послушайте, Морис, не думаете же вы, что я выслеживал вас?

— Допустим. Что вы делали здесь в этот час? — Жанье спрашивал, словно не Лавровский, а он, Жанье, был здесь хозяином. А впрочем, это, пожалуй, так и было.

— Я просто не мог заснуть и вышел… В конце концов, это моя обычная прогулка.

— Не в этот час, — резко заметил Жанье, — мы хорошо знаем распорядок жизни в «Тихом уголке».

— Вы правы, но уверяю вас: я понятая не имел…

Жанье сел рядом, Лавровскому показалось, что он держит руку в кармане, сжимая рукоятку пистолета.

Некоторое время они молчали. Где-то притаился радист, оттуда не доносилось ни шороха.

— Вот что, Лавровски. Мы никогда больше здесь не появимся. Мы не имеем обыкновения работать в одном и том же месте.

Да, Лавровский где-то слышал о пеленге: все было ясно.

— Так вот: где гарантии, что вы сегодня же утром не выдадите нас вашему другу, шефу полиции?

— Морис, разве вы не знаете, как я отношусь к нацизму? Или вы думаете, что я не понимаю, против кого вы работаете?

— В том-то и дело: теперь такое время, когда только работой можно доказать свое отношение к нацизму.

— Поверьте, если бы мне представилась возможность…

«Не поверит», — с горечью тут же подумал Лавровский и уже совсем беспомощно уронил:

— Я остался русским, Жанье. Я мог бы безбедно жить в Германии при нацистах.

То, что он выговорил такие слова, показалось ему самому фантастичным. Словно сон это было: лунная эта ночь и рядом человек, которому можно было сказать такие слова. В несколько минут изменилось все для него: нет, еще не изменилось, но могло измениться…

Жанье все еще сидел неподвижно, и теперь Лавровский понял, что он выжидает, пока его товарищ не окажется вне досягаемости. Значит, радист уходит, а Жанье прикрывает его отход.

— Уверены ли вы в своей жене? — спросил Морис.

— Моя жена — совсем другое дело. Это ее не касается.

— Уже легче, — усмехнулся Жанье, — так вот: о гарантиях. Гарантии может дать только работа.

Он повернулся к Лавровскому, напряжение уже отпустило его: наверное, он более или менее успокоился насчет радиста.

— Вы могли бы помочь нам, Лавровски… — сказал он задумчиво, — вы могли бы существенно нам помочь.

— Чем? — это вырвалось у него так импульсивно, что Жанье смягчился.

— В каких вы отношениях с шефом полиции? Помимо карточной игры.

— Это как раз связано с карточной игрой: он много должен мне.

— Векселя?

— Долговые расписки.

— Вы зависите в чем-либо от него?

— Я от него — нет. Он от меня — да. Поскольку вряд ли сможет расплатиться.

— На что он надеется?

— Известно: на то, что отыграется.

— Если вы обратитесь к нему с просьбой… это будет касаться видов на жительство. Вы думаете, он согласится?

— Смотря по тому, для кого это будет делаться.

— Допустим, для ваших друзей, беженцев из Германии…

— Надо попробовать.

— Вы рискуете…

— Не очень.

Жанье все еще напряженно о чем-то думал. Лицо его смягчилось, и все же Лавровский не узнавал в нем того прежнего, которого знал.

— Месье Эжен! Я не появлюсь здесь больше, но от меня придет к вам человек. Вы узнаете его по эскизам. У него будет несколько эскизов: ваш отель и зарисовки дороги, вы хорошо знаете их.

«Так вот какую роль играли бесконечные наброски!» — подумал Евгений Алексеевич.

— Что я должен сделать?

— Прежде всего приютить моего посланца. Дальше — то, что он вам скажет.

— Я готов.

Ему показалось, что сейчас Жанье должен сказать ему что-то ободряющее, что-то вроде: «Я вам верю». Но он ничего не сказал, только пожал Лавровскому руку и быстро стал спускаться. Теперь уже наверное его товарищ был в безопасности.

Хотя еще был слышен легкий шелест удаляющихся его шагов, но уже показалось Лавровскому все это сном, привидевшимся в лунную ночь. Он еще не собрался с мыслями, но точно определил, что в жизни его произошел переворот. И то, что это случилось именно сейчас, когда он стоял перед крахом, перед окончательным падением… это усиливало ощущение нереальности происшедшего. Как будто человек занес ногу, чтобы прыгнуть в воду, и ушел не в тот мир, от которого бежал, а в другой, где стоило жить…

Да, жизнь вновь обретала для него ценность. Он получил возможность самоуважения. А ведь именно этого не хватало ему, и, как выяснилось, без этого он не мог существовать.

Мысли вспыхивали в нем и погасали, еще сомнения грызли его: а вдруг Жанье не решится на связь с ним… Почему он должен ему поверить? У них были разговоры: Жанье знал, почему Лавровский уехал из Германии. Но чего стоили разговоры здесь, за пределами рейха? И мало ли рантье, которые предпочли перевести свои деньги в другую страну и обосноваться в ней. Но эти рассуждения тонули в том двойном потрясении, которое он испытал, лицом к лицу столкнувшись с борющимися и получив надежду участвовать в этой борьбе.