Арбатская повесть

«Максина мастерская. Пять высочайших полукруглых, узких окон, обходящих пятигранную башню, и в эти окна — море: прибои, грохочущие и пенные, часы синего штиля, вечера розового золота, ночи, обрезающие звездный полушар о лунные и безлунные горизонты, снова заря, пурпуром летящая в волны, снова штиль, снова прибой, обрушивающийся о короткую ровность бухты, и вдруг неведомо что вспомнивший час беззвучия и бестелесности, без цвета горизонта, — пропавшее, в преддверии рая, море…

Если подойти к окнам, к крайнему правому — Кара-Даг: голова великана, утром светлая, в легком дыме голубизны, днем — груда лесистых кудрей, резкие тени лба, щеки, носа и бороды у груди, легшей в блеск густой синевы, черноморской. Вечером — китайская тушь, очертившая на закатном полотне острие великановой головы.

Я гляжу в левое с краю окно: плавно идут в море далекие и отлогие песчано-лиловые, рыжие, пепельно-сизые, гаснущие хребты и мысы, и один из них, плавнее и смелее других, вытянулся о морскую гладь и затих…

— Макс, а наверх к тебе можно? (С Максом все на «ты».)

Свесив голову над перилами лесенки, ведущей по стене наверх, где деревянная площадка со столом и диваном и узкая галерея перед полками книг, Макс отвечает, что — да, можно, он сейчас не работает, ищет одну книгу, я не помешаю. Я взлетаю наверх.

Как здесь хорошо! Сколько книг! Вязки сухих растений, рыжих и серых, лиловые чертополохи. Как уютно под потолком! Глубоко внизу — мольберт с холстом, начатым, и расставленные у стены акварели. Таиах отсюда не видно — мы прямо над ней. Мы стоим на полу галереи — он над ней потолком».

Мы ездили в Сердоликовую бухту, и ничто не изменилось здесь, как во времена, когда по этой гальке ходил и Куприн, и Игорь Северянин, и Цветаева: