Арена

За вокзалом тотчас начиналась Лескачиха. Была ли она деревней, колхозом, городком, Надежда не знала. Она не спрашивала, она просто шла за Шовкуненко. Подхватив свои вещи и опуская голову, чтобы защитить глаза от колючего сибирского ветра, Надежда шла за Шовкуненко. Его большая тень равномерно передвигалась впереди. Ее же тень была маленькой, как путевой столбик. И когда Надежда глядела на эти две движущиеся тени, ей казалось, что рядом идет большой человек, кто знает, хороший он пли плохой, только почему-то на привязи, от которой, видно, не смог освободиться и вырвал ее из земли вместе со столбиком. Так и тянет за собой. Кругом дома, точно кочки, небольшая покосившаяся церковь, и только — это Лескачиха!

— Нам нужно выйти к площади, но где она здесь, может, за домами? — полуобернувшись, проговорил Шовкуненко.

Надежда тоже посмотрела на дома: площади между ними не было видно.

— Плутаете?! — неожиданно окликнул их знакомый голос. Это был все тот же попутчик, любопытный, видимо, старик.

— Площадь вот ищем. Дед, где у вас тут большие базары бывают?

— Базар, говоришь? А на что он те сдался?

— Нужно, отец. Сам-то из Лескачихи?

— Места здешние знаю, — уклончиво ответил старик и, вытянув руку, показал направление: — Вот, вишь, дома на отлете? За ними и базар. Только зачем он тебе на ночь глядя?

Надежда опустила чемодан, огляделась вокруг.

— Не устали?

Она покачала головой и, встретившись с его глазами, неуверенно зашагала дальше.

— Глядите, а ведь базар! — указала Надежда в сторону площади.

Длинные, вытянутые столы, серые и пустые, в сумерках были мертвы. Несколько берез, которые тоже почему-то обдавали холодом, напоминали декорации самодеятельного театра, где одно и то же дерево делается с расчетом на зимний и осенний пейзаж. Надежда подошла к столу, поставила на него чемодан и положила авоську.

— Наденька! А ведь это и есть теперь наша работа, — растерянно и неловко проговорил Шовкуненко. Возле штабелей, как и в поезде, ему показалась нелепой его громадная, натренированная фигура. Он подвел Надю к штабелям. Она плакала тихо, трогательно. И Шовкуненко, чтобы успокоить ее, стал рассказывать:

— Вот эти штабеля завтра станут нашим маленьким цирком. Мы тоже забудем, что были эквилибристами на першах и станем просто акробатами. А жаль! Ведь перш — слишком большая сверкающая палка для передвижки. А как она гнулась почти под самым куполом от тяжести партнера! Палка, по которой вы лезли, чтобы там под куполом сделать ласточку! Знаете, Наденька, это было так здорово, что у меня, стоящего на земле, тоже крылья появлялись. Что ж, теперь мы акробаты! А у акробатов должна быть даже душа, как пружинка. Вот тогда уж действительно акробаты. Ну, Надюша! На ветру плакать нельзя, а то снегопад накличем. Кожанка-то у нас одна, и вам волей-неволей тогда придется прижаться ко мне. Впрочем, я опять сболтнул какую-то бессмыслицу.

Надежда была не в силах сойти с места. Пусть снег, пусть буран, только бы ее окоченевшие ноги были в недвижимом покое.

— Я не могу идти! — беспомощно пробормотала она и затихла.

— Ну и беда! — рассмеялся Шовкуненко. И вдруг с этим возгласом и нелепым, коротким смешком стало теплее. Надежде даже захотелось, чтобы он взял ее на руки. Что ж, для него это не впервые, ведь раньше, в работе, это случалось. Да и теперь вместо перша ей все равно придется опираться на эти же руки.

Шовкуненко подхватил чемоданы и, взглянув в упор на Надю, словно поняв ее состояние, подхватил Надежду на руки. И когда он зашагал к видневшимся за базаром домам, бережно держа свою ношу, Надежде показалось, что по дороге плыла одна громадная человеческая тень. Ей стало немного грустно от того, что ее тень, походившая на дорожный столбик, теперь растворилась в его огромной тени, колеблемой в свете одиноких лампочек.

Они нашли избу, где, как на вокзале, еще не разбирая чемоданов, артисты из передвижки ожидали воскресенья.

Надежда тоскливо глядела в чуть оттаявшее окно. Утро занималось медленно. Нежно, золотисто начал светлеть небосклон. Его лазорево-розоватые полутона постепенно рассеивали зябкую ночную темь. Небо голубело быстро, морозная прозрачность предвещала хороший день. По сельской улочке вскоре заходили люди. Торопливо, деловито, с тюками, узлами, корзинами, закутанные, в теплых вязаных рукавицах, спешили они на базар. Надежда смотрела им вслед и думала о том, что в самый первый день ее рабочей жизни так же, как и сейчас, на пути стоял базар. Большой, московский, который она потом почти не вспоминала, и, влившись тогда в такую же деловитую, говорливую толпу, почему-то спешила. Базар-пая сумятица тогда слилась с ее волнением, и Надежда нервничала:

— Первый день… Хоть бы успеть!

От Самотечной площади по Цветному бульвару Надя бежала. Очутившись у цирка, она разволновалась сильнее. Подошла к черной клеенчатой двери, что была сбоку. Вошла. Небольшой коридор. Еще дверь. Стол, загромоздивший проход, и ноги в галошах, равномерно спускающиеся по лестнице. Не разогнув спину, уборщица только отвела тряпку и удивленно спросила:

— Вам кого, гражданка?