Арена

Надежда оробела, не — ответила, вышла на улицу и, взглянув на часы, все поняла: без двадцати семи минут девять. Целых двадцать семь минут ожидания! Можно было еще стоять у рекламных стендов и, прищурив глаза, представлять, как скоро за таким же стеклом будет и ее фотография. В общем можно было помечтать… И вот тогда, в эти звенящие от волнения двадцать семь минут непрошено ворвался гул базара. Базар был по правую сторону от цирка. Надежда перешла к другому рекламному щиту, но с левой стороны ее неприятно поразила огромная круглая коробка здания дореволюционного цирка Соломонского — вернее, один остов от здания. Остов — мертвый и огромный, возвышающийся над цирком и неотделимый от него, точно воспоминание о прошлом.

Надежда вдруг показалась себе маленькой и слабой. Она была не из тех, кто самонадеянно верил в себя. В студии говорили, что она талантлива. Но талант ее раскрывался только в те моменты, когда она забывала себя, когда рамку трапеции она умела превращать в распахнутое окно искусства цирка, которым она жила. Это приходило в работе. Надежда надеялась на свой талант робко. Ну что она может, почему ее, а не другого, посылают после окончания студии сразу работать с большим артистом Шовкуненко? Это имя в очерках по истории советского цирка Надежде встречалось не один раз.

Надежда снова обошла здание и направилась к клеенчатой двери. Пожалуй, никому бы не пришло в голову, что в самом необычном здании цирка, за обычной дверью, без красных, горящих днем и ночью «Вход» и «Выход», находится самое обычное учреждение: Главное управление цирков.

Дверь шумно открылась, и, пройдя коридор, Надежда попала на лестничную клетку. Здесь было устроено нечто вроде прихожей: загромождая проход, стоял столик, за ним сидела сморщенная вахтерша и своей спиной упиралась еще в одну дверь — ту, что вела в цирк. Лицо вахтерши было озабоченным, и казалось, она пересчитывает ступеньки, количество которых всегда оставалось неизменным. Лестница вела в главк. Главк не был Олимпом, поэтому ступени лестницы бороздили артисты разных величин. Узнать же по походке, кто из них велик, гениален или знаменит, вахтерша не могла: походки были естественно разные, но роднились быстротой и легкостью — ведь по лестнице проходили артисты цирка. Бросая на ходу вахтерше улыбчивое «здрасте» и «добрый день», все спешили наверх. Там людно, шумно, накурено. Обстановка не менялась почти в течение суток. Утром курили, шумели и толпились артисты, вечером — музыканты, потому что цирковой оркестр и ложа «А», куда приходили режиссеры для просмотра премьеры, находились здесь же. Быть может, этим учреждение главка цирков отличалось от других. Ведь иногда случалось, что дела разбирались буквально с «музыкой».

Так было и с Надеждой. Когда начальник отдела кадров давал ей направление на работу в номер Шовкуненко, комната была наполнена звучанием быстрых аккордов. Надежда догадывалась: на манеже репетирует жонглер. А за окном в это же время был виден базар. Разве могла Надежда тогда подумать, что рынок со всей его деловитой сумятицей всего лишь через два года будет играть большую, трудоемкую роль в ее жизни.

Теперь в ее жизни не будет второго и семнадцатого числа, что все выделяют в каждом месяца: зарплата! Теперь ее зарплата — это базарный день, выручка. Говорят, здесь платят с выступлений. Чем больше, тем лучше, если же нет — катастрофа. Впрочем, она и сама еще не знала, как обернется жизнь в передвижке.

12

С передвижкой разъезжало девять человек. Пятеро из них считались артистами. Кто они и как попали к Пасторино, Надя не знала. Пока она познакомилась всего лишь с двумя клоунами. Арефьев — старик, с плешивой головой, похожей на луковицу. Говорил он тихо и порой невнятно. Но зато, когда кричал, возбужденно помахивая руками, голос его становился моложаво-звонким. Здесь же с ним в одной комнате находился его партнер. Высокий, черноволосый, с нервным бледным лицом и гибкими девичьими кистями рук. Звали второго Михаил Шишков. Он сидел в плохо освещенном углу, изредка покашливая. И только когда вышел, чтобы подсесть к столу, Надежда заметила, что он молод: лет двадцать восемь, не больше. Надежду поразили глаза Шишкова: в них уживался огонек неутоленного озорства с проницательной житейской мудростью.

Шовкуненко, разговаривая с Арефьевым, называл его «дядя Август». И Надежда понимала, что они знают друг друга много лет.

— Маху ты дал, Григорий. Из искусства да в такую яму. Трудновато будет… — Арефьев оторвал клочок газеты, расстеленной на столе, и стал сосредоточенно сворачивать самокрутку. — Не понимаю! Какая разница — работать на малой или большой площадке? Ведь больше-то ничего не оставалось. Ну, кто я такой без цирка? В матросы идти?.. Был бы лет на двадцать моложе — пошел бы. Обернись, посмотри на нас, артистов цирковых, да на себя. Всю жизнь отрабатывали профессию: артист цирка, а лиши нас стационара, так сразу и земля из-под ног.

У Шовкуненко был такой вид, точно на его глазах сгорело все, что он имел.