Арена

— Еще рано. Посиди у нас на репетиции, а потом вместе пойдем. Может, Голланд подкинет напутствие. Старик умен и корректен.

Они увиделись с Голландом в манеже. Тот спокойно, но тепло встретил Шишкова.

— Вы будете смотреть репетицию? Приятно. Я буду рад. Мой партнер — трудный ребенок. Он не ищет, а находит. Найдет, денек-другой покрасуется во всем блеске, а потом опять все, как спирт, испарится.

— Будет вам, Голланд, у меня испаряются ради спирта только мои новые костюмы. — Тупино смущенно посмотрел на Шишкова и, покачав головой, добавил: — Не может он мне простить брюк серых. Продал их. Голланд, будет вам. За работу так за работу. Мы сейчас, Миша, занимаемся скорняжной работой. Из старых антре делаем новые, что-то подкуриваем, что-то выкуриваем.

— Вы, Михайло, знаете номер с музыкальными инструментами?

Шишков знал эту сценку. Пюпитр с бутафорными нотами. Стройная точеная фигура белого со скрипкой. Первые движения смычка, и мягкая лиричность скрипки взрывается от грохота квакающей трубы рыжего. Затем идет комичная борьба — соревнование. Конец антре по-разному трактовался каждым клоуном. Сложность сценки была в предельной яркости исполнения. Здесь все было просто, но подать простоту, не опошлив ее, не превратив в пустоту, было неимоверно трудно.

Шишков глядел, как оттачивают мимику один и другой, и ему пришла в голову мысль, что сценке необходима другая концовка. Нет, вовсе не нужно рыжему сваливаться со стула и подниматься с опилок в истерзанном костюме. Что-то другое… Смех чистой, родниковой струей должен забить из этой строгой граненой простоты. У Тупино хорошее лицо. Добродушие, наивность в глазах и смущение, не вяжущееся с рыжим. Быть может, оттенить здесь светом? Дать сценку в полутьме. Прожектор выхватит белого клоуна из тьмы, и неожиданно другой, плутоватый, маленький лучик, словно солнечный заяц, ослепит его. Проделки рыжего — улыбка зрителю, и снова рука занесена с зеркалом над грустной элегией скрипки. Зайчик прыгает, нервничает смычок, мелодия замолкает. Белый ловит неугомонного зайца под колпак, но тот вырывается. Поймал. Колпак прикрыл солнечного забияку, а скрипичный футляр забил громадный железный кол в колпак. Мелодия струится, теперь лишь зайчик дергается на приколе. Рыжий бессилен и смешон. Пожалуй, здесь заключено рождение смеха.

Шишков задумчиво постоял у барьера. Нет, он не мог молчать, он должен поделиться всем, что на душе, с друзьями. Шишков шагнул в манеж, и ноги, очутившись на опилках, сковали движения. Он не мог сделать шага. Шишков постоял, потом, подумав, как-то нервно и уверенно произнес:

— Не то, совсем не то, Толя. Отбрось стул. Разреши мне. Вот. Голланд, не сердитесь, так будет вернее. Острота антре в максимальной прозрачной простоте…

Репетиция окончилась, а прием еще не наступил. Уже час, как Шишков с Тупино принимают сеанс говорливого осмотра клеенчатой двери «Начальник главка». Артисты идут. Каждому необходимо попасть на прием. Все проездом. Секретарь несколько раз объясняла это Шишкову.

— Проездом. Сегодня уезжают.

Шишков слушал. Тупино уговаривал секретаря, Шишкова, и опять ждали.

— Ах, Толя, видишь, конца не видно. Все идут, все проездом. А я что, я не проездом выходит, я зайцем. Надоело это заячье положение в жизни.

— Брось, брат, чего киснешь. Пройдем. Елена Ильинична, милая, успеем мы в буфет? Уже нет мочи, как есть хочется. Пойдем, Миша, подкрепимся, а то не сможешь говорить, ты и так уж похож на стручок гороха.

Буфет. Горячие сосиски, мучнистая масса зеленого гороха. Шишков тупо прикоснулся к еде и тотчас отложил ее. Есть сейчас для него было хуже лечения.

— Что с тобой? — Тупино внимательно присмотрелся к Шишкову. Какая-то странная холодная бледность проступала в лице у цыгана парадоксально, но вдруг это помертвевшее лицо стало похожим на резкий негатив.

— Слушай, Михаил, ты, часом, не болен? Если грипп, мы его мигом вытравим. А ну, махни столяру. Сейчас перца туда, поострее, соли, и гриппу сразу придет конец. Давай, брат, лечиться.

— Не болен я. Только поскорее уйдем. Как бы не пропустить приема.

— Сначала лекарство пропусти, а потом бодрым отправляйся к начальству. Давай для храбрости.

Шишков нерешительно покосился на водку, потом залпом осушил сто граммов перцового зелья.

Ему было душно в приемной. Силясь сдерживать кашель, он без конца проглатывал подступавшие к горлу комки. Когда секретарша вызвала его, он встал и вдруг почувствовал порабощающую слабость. Все внезапно стало ощутимо: язык, бессловесный, разомлевший, как от ожога, шаги, усталые, напряженные.

Он вошел в кабинет. Сел.

— Я приехал в Москву. Работаю в Н-ской передвижке. Шишков. До войны был в цирке. Теперь…

Больше он ничего не мог вымолвить. Сначала кашель длился секунды, потом он почувствовал, как теплая волна захлестнула гортань, и на белом платке появилась кровь. Шишков рванулся к двери, выбежал, не обращая внимания на испуганного Тупино и растерянную секретаршу.

Уже с лестницы он крикнул догонявшему его Тупино:

— Не надо, Толя! Оставь, я завтра приду. Болен, понимаешь.