Арена

Что ж, Шовкуненко знал, что сделать, чтобы конвейер не давил ее плечи своей незримой тяжестью. Ведь он любил Надю, и все же ему казалось, что он эгоистично держит свою птицу в клетке, не желая выпустить на волю. Шовкуненко поглядел на Надежду. Надя все последние дни была грустна. И Шовкуненко думалось: эта грусть — примирение, и даже примирением своим она рвется куда-то, протестует, быть может, опять в ее сердце появился тот, третий. Какой он, Шовкуненко, муж? Люди разных поколений. У него ведь это последнее.

Опять поезд, думы, ночь без сна. Ночь согнула Шовкуненко, и утром он твердо сказал Наде:

— Ищи его, того, третьего, я старею, Надюша.

— Григорий Иванович, — Надя растерялась.

— Нет, нет, все верно. Ты не бойся, мы покажем «ласточек», но меня хватит только на несколько лет, не больше. Тебя напугал конвейер, но без него нет цирка — специфика. Я же ночью сегодня понял смысл другого слова. Я ощутил его каждым суставом: старость. Старею, — повторил он. — Да, все. Наденька, теперь мои руки смогут выпускать только в небо ласточек. Ищи того, Вадима. Ведь этот третий есть, я ощущаю почему-то его все время, будто идет рядом.

Надя протянула руку. Провела ею по его лицу, словно решила снять мрачные мысли, и, не доверяя своей бессильной здесь руке, сказала:

— Гриша, Григорий ты мой, — так она назвала его первый раз, и было в этом столько ласкового и тонкого восторга, как у ребенка, который впервые произносит: мама, папа, дом. — Третий есть. И скоро, совсем скоро, через семь месяцев, он всю жизнь будет идти рядом. Потерпи, и в твоем гнезде появится новая ласточка. Третий Шовкуненко.

Шовкуненко пытался улыбнуться, а потом, вдруг, незаметно для себя, тихо рассмеялся, точно ему от Нади передалась легкость. Он не отрываясь смотрел на Надю и чувствовал, что горизонт, который она видела из окна, никогда не будет скован оконной рамой. Она счастлива. Теперь ей не будет давить на плечи неумолимый конвейер. А нужен ли он вообще? Ведь у солнца и ветра не спрашивают, нужны ли они для жизни!

1954–1964,

Москва — Минск

БАЛОВЕНЬ Рассказ

— Есть мороженое, сливочное, эскимо, пломбир! Кому мороженое? — Пелагея бойко выкрикивала, присматриваясь к прохожим. Здесь, у парка, около телефона-автомата, она едва успевала вручать холодные пакетики. Разменивая рубли на мелочь для телефона, она ловко уговаривала при этом взять мороженое.

Одни идут звонить, возвращаются, снова берут мороженое и, грустно поглядывая по сторонам, все ждут, ждут. Другие, наоборот, весело подлетают к ней:

— Мамаша! Дайте два эскимо, только похолоднее, пожалуйста! — и тотчас стремительно исчезают.

— Тетенька, малиновое есть? — спрашивают ребята, жадно глядя на большие брикеты пломбира.

— Ах вы, мошенники! — грозит им пальцем Пелагея. — Опять у вас не хватает копеек? — Ребята понуро опускают головы, но, зная слабость веселой мороженщицы, хитро переглядываются, и наконец, самый старший начинает читать стихотворение. Растроганная Пелагея, забыв о недостающих копейках, аккуратно разрезает одну порцию пломбира на всех.

Мимо проходит женщина. Она держит за руку толстого карапуза лет четырех. Увидев мороженщицу, он начинает упрямиться и капризничать:

— Хочу моложеного!

Женщина пытается тащить разбуянившегося сынишку к троллейбусной остановке, но не тут-то было.

— Хочу моложеного! — кричит он и не двигается с места.

Женщина, сокрушенно вздохнув, нехотя подходит к Пелагее.

— Вам какого? — сочувственно спрашивает Пелагея. И, глядя на малыша, добавляет: — Один у вас?

— Да, поэтому и трясемся над ним, избаловали, просто ужас. Уж если чего-нибудь захочет, так хоть лопни, а давай.

Малыш, сопя и облизывая палочку, быстро ест мороженое.

— Ну, куда, куда столько, понемножку надо, — останавливает его женщина. — Знаете, боюсь, как бы он ангину не схватил.

— Ничего, не бойтесь. У меня тоже один, тоже всегда переживала. Однако вырос, сейчас в институте учится, первый курс кончает.

Женщина, с уважением посмотрев на Пелагею, взяла у малыша стаканчик. Тот заревел и тугими кулачками заколотил по ноге матери. Она смутилась и, попрощавшись с Пелагеей, потянула сына домой.

Малыш чем-то напомнил Пелагее ее сына. Такой же был здоровяк, крепыш. Когда кто-нибудь из соседей ей говаривал: «А твой Василий хоть куда, вырос, чертенок», — она в ответ ласково улыбалась и, сощурив близорукие глаза, искала во дворе сына.

— Вась, Вася, Вася-а! — раздавался ее голос, и вслед за этим со всех сторон двора слышался топот детских ног.

— Тетя Пелагея, отпустите Васю!

— Васька, а игра как же?

— Мы совсем вот чуть-чуть, а то счет 3: 2, — приставали к ним ребятишки.

Пелагея горделиво любовалась своим сыном и, отмахиваясь от теребившей ее детворы, снисходительно бросала:

— Ладно уж, забирайте своего Ваську! Не нужен он мне.

А сама еще долго глядела вслед сыну и боялась, как бы он не расшибся.