Арена

«Странная она, — подумала Ольга. — Ведь, конечно же, переживает, но все как-то иначе, угрюмо, без слез… Просто ходит и молчит…» Ольга не могла понять этого. Она недоверчиво приглядывалась к бабушке и видела всегда все те же жесткие глаза и упрямый, крутой, как у отца, подбородок.

Ничем не выдавала себя бабка. Крепилась. Только одно случайно заметила Ольга: всегда чистенький бабушкин фикус теперь был покрыт плотным слоем пыли и уныло желтел.

А у Ольги все по-другому. В школе двойки да тройки. И ее это не волновало. Мать настояла, чтобы Ольга перестала ходить в школу. Было решено: на будущий год она снова пойдет в девятый класс.

И вот пятый год без отца…

В передней послышались голоса, мать распахнула дверь.

— Ну, в этой комнате, кажется, все. Оленька, что ты сидишь здесь? Форточка открыта. Сквозняк. Идем, идем, а то простудишься.

— Теперича, я думаю, нужно стол подтянуть. Только куда его, в ту или в эту комнату ставить?

Михайло посмотрел на Антонину Ивановну.

— В эту, угловую. Тут мать и сын, мальчик лет десяти, кажется. А здесь одинокий. Вот, Михайлыч, сдаем комнаты…

Вечером, когда все жильцы съехались, Антонина Ивановна быстро заварила себе кофе и больше старалась не выходить из своих комнат.

В передней появилась плетеная корзина. И когда она попадалась на глаза, становилось как-то особенно не по себе.

Впервые квартира казалась такой неприглядной и не своей.

Ольга стояла у окна и, когда вошла мать, даже не оглянулась. В форточку с шумом врывался ветер. Он бился о стекло, шелестел листьями, заставляя дрожать темные силуэты деревьев.

Мать вздохнула. Ольга зябко повела плечами и отошла от окна.

— Ну вот, ты опять, мама… Чего ты плачешь? Ведь ничего страшного не случилось.

— Ох, Олюшка, дожили мы. Людям в глаза посмотреть стыдно. Боже мой, да за что же это?

Ольге хотелось протестовать, но тут же ей показалось, что мать права, что жизни у них нет, ее заменила пустота, в которой теперь все выглядело в ином свете: на гобеленах проступала штопка, и всюду пыль чувствовала себя полноправной хозяйкой. Даже люди и те как-то изменились: бабушка стала резкой, а у матери появилась бережливость, иногда просто переходящая в необузданную скупость.

Ольгу давило это гнетущее сочетание квартирной пыли, медлительности жизни и теперь обычной для всех раздраженности. Хотелось чего-то другого. Но все, за что бы Ольга ни бралась, вываливалось из рук. Она решила засесть за зубрежку, а в будущую осень снова попытать счастья и пройти в какой-нибудь институт, где нет математики. Но учеба не шла в голову, а третий год проваливать приемные экзамены было совестно.

Когда Ольга решала идти работать, мать и бабушка в один голос заахали:

— Стыдно! Дочь такого человека будет работать на заводе. Да что ты?!

— Оставь, мама! — Ольга вплотную подошла к матери, обняла ее за плечи и прижала к себе.

— Все лучше, чем бабушке быть лифтершей!

Когда домоуправ грубо и нетактично предложил им устроить бабушку лифтершей, Ольга видела, как взметнулась рука матери, как зарделись ее щеки и как она одним дыханием произнесла:

— Матери моего мужа — лифтершей? Да вы с ума сошли!

— Людям хочешь лучше сделать, а они вон еще оскорбляются. Как хотите! — домоуправ сердито посмотрел на Антонину Ивановну и повернулся было чтобы уйти.

— Нет! Нет! Вы меня не поняли, Владимир Николаевич! Я не хотела вас обидеть. Видите ли, как-то неудобно… — Мать остановила его и попыталась улыбнуться, но лицо ее только болезненно сморщилось. — Может быть, что-нибудь другое?

— А что другое? Когда вы ничего не можете. За всю свою жизнь небось палец о палец не стукнули. Горе мне с вами!

Ольге захотелось немедленно выгнать домоуправа: как он смеет оскорблять их! Но она видела: мать даже не шелохнулась, а только с надеждой смотрела на домоуправа.

Тот потер лоб большим пальцем, деловито оглядел переднюю и, подумав, сказал:

— Тогда попробуйте сдать комнаты, жильцов в момент найти можно.

— Найдите, Владимир Николаевич! Найдите, голубчик! Я вам буду очень благодарна…

— Ну что, ба? Как? — обратилась Ольга к только что вошедшей бабушке.

— Ничего, кажется, милые люди. Особенно этот инженер одинокий, Гаглоев. Веселый такой. Я ему говорю: «Что же вы так налегке-то?» Смеется. «Весь мой багаж, — говорит, — это вот друг портфелюга». Зато у этих — вещей, вещей! А ты, Антонина, опять раскисла. Стучат, кажется, или мне послышалось? Не привыкли мы к стуку. Да, да, войдите!

Дверь приоткрылась, и в комнату заглянуло миловидное лицо жилички.

— Вы извините. Мне прямо неловко. Вы не дадите чашечку? Тема, сын мой, чаю захотел, а я еще не распаковалась, — она несмело произнесла это, не зная, к кому из трех женщин обратиться.

— Сейчас, сейчас, — бабушка подошла к буфету, достала маленькую кузнецовского фарфора чашку и протянула ее жиличке. — Если что-нибудь нужно, вы не стесняйтесь. Обращайтесь обязательно. Мало ли что! Вы не стесняйтесь, меня зовут Прасковья Семеновна!

Когда жиличка вышла, мать забралась в уголок дивана и, ни с кем не говоря, тихо всхлипнула.

«Началось!» — подумала Ольга, глядя на нее.

Чаевничала одна бабушка.