Арена

Он впервые назвал его другом. Взял его за руку. Син дрожал. Губы у него тряслись, словно на холоде. Как мой Руди, подумал Кай, когда мы пришли в тот странный дом с витражами и змеями на гербах, с кучей книг и платьев, Венера хотела там остаться, а Руди испугался. Точно что-то увидел, точно дом сказал ему: я не для маленьких мальчиков, скажи это родителям. Пусть везут тебя за город, где цветы. А у Сина цветок — из стекла, синяя роза, синих роз не бывает.

— …я сидел и читал, я правда читал, я помню каждое слово, я не знаю почему, словно эту книгу мне нужно было запомнить, рассказать потом под запись, а потом наступила тишина — так тихо-тихо, не слышно ни шагов, ничего; я всем говорю, что он орал и ломал мне дверь, но ничего не было: он просто стоял под дверью и слушал меня, а я слушал его; еще чуть-чуть — и я бы вышел, и мы бы сели пить чай, потому что я тоже плохой; он знал; и только потом, когда нам начала полиция ломать Дверь входную, железную, распиливать и кричать на него, он забился, заорал тоже, заколотил в мою дверь… полотенца дрожали, одно упало, я поднял и вытер себе лоб, мне стало жарко, ванная такая маленькая, я бы вышел только потому, что у меня уже начинался приступ клаустрофобии…

Сина вырвало: «извини, о боже»; Кай взял его за лицо и посмотрел в глаза — синие, прекрасные.

— Син, ты теперь сильнее всех. Сильнее темноты, города, газет, этой квартиры. Люби парней, спи в клубе, делай, что хочешь. Теперь тебе не страшно. Ты живой. Понимаешь? Нам кажется часто, что мы умерли, что нам ничего не нужно, мы живем как автомат с кофе: ну, есть у меня внутри только эспрессо и двойной со сливками — что я сделаю? Я же не мастер. Я не Бог. Что есть, то есть; большего не дано. Дано, Син, тебе дана жизнь, это дар сродни дарам волхвов; цени, иначе скажут: ах, уже не надо, не ценишь; и убьют, Син, накажут, отправят в другой мир и лишат всего.

Я не знаю, за что я попал сюда, наверное, чтобы просто помочь тебе, но я подумаю: что не так во мне? Может, я просто слишком счастлив, самодоволен, а в жизни нужно немного боли, страха… Чтобы не растерять лучших качеств — смелости, гордости, радости, нежности; каждый день доказывать, что ты достоин даров… Может, я перестал подавать ей в постель чай с целым букетом запахов: гвоздикой, корицей, апельсином, яблоком, бергамотом; перестал переживать каждое ее слово, движение, как великолепное новое впечатление, как от прогулки по новому городу; перестал думать, как она прекрасна, перестал помогать на кухне, когда она делает салат; это так разрушает — думать, что все есть…

— … Я уберу, — сказал потом Кай, — где у тебя тряпочка?

— Думаешь, у меня есть тряпочка, — засмеялся сквозь слезы Син. — Я белоручка. На кухне есть какие-то губки. Для посуды. Прости, я просто встать не могу, у меня ноги не идут. А ты еще чаю поставь, ладно?

Кай включил свет в кухне. Кухня была красивая: стол и стулья — легкие, белые, на столе тарелки на кружевных салфетках; шкафчики тоже белые, дверцы из стекла с серебряной резьбой; и белая и серебристая посуда; и чайник, и холодильник, и тостер, и плита — белоснежные, крутые, немецкие. Какие тут губки — тут никто не жил, не готовил никогда; да, Син уничтожил квартиру по максимуму. Кай завернул за холодильник к раковине и оцепенел, будто его укусила пестрая змея и яд подействовал мгновенно. Стена между холодильником и раковиной осталась старой: коричнево-бежевые обои проступали между картинками, распечатанными на черно-белом принтере, на листах формата А4; какие-то уже пожелтели, выгорели, скотч посерел. Много-много фотографий — маяков…