Арена

— Нет, правда. Она сказала, что он очень хороший человек, очень красивый, элегантный до безумия — в стиле гангстерских фильмов: черные гладкие волосы, черные глаза, белая рубашка, платочек, сверкающие ботинки… Иногда кажется — я бы с ней уехал. Стал бы сценаристом или драматургом, осел бы на юге, пил бы водку со льдом, смотрел на лунный пляж…

— Здорово. А мне с вами можно?

— Можно. Только она не уедет: она словно болеет чем-то и вернулась выздоравливать…

— Или умирать?

— Ох, сдохнуть можно, Снег. Как же они меня достали.

В воскресенье Макс собрался в церковь: надел светлый свитер со снежинками, светлые джинсы и только сел к ботинкам, к шнуркам, как спустилась бабушка, вся при параде, словно в прежние времена, когда он был совсем маленьким: в белой шляпке с вуалью, в белом пальто, серебристом шарфе; и вдруг вышла Марианна — она пила кофе на кухне, сама готовила, здорово причем, Макс пил с удовольствием: много-много сливок и тертый горький шоколад; «вы в церковь?! — воскликнула она; — подождите меня, я тоже, я за пару секунд»; Макс ответил: «конечно», но бабушка закричала: «нет!» — стукнула кулаком в белой перчатке по перилам; «почему?» «ты само проклятие, ты еще спрашиваешь?»; и тут Марианна села на ступеньки и разрыдалась. Обычно она держалась, на всех скандалах, Макс думал: значит, что-то неправда, она сама не верит, знает, это всего лишь роль; а сейчас эта незнакомая, так пугавшая духами, внезапностью появления, последствиями, словами, как кайенский перец, женщина сидела и плакала — совсем как девчонка из нашего класса, рыжеволосая, в золотых веснушках, из бедной семьи; растянутые колготки, ношеные юбки, после старших сестер; ее вечно обижают, толкают, портят вещи, и она часто плачет; только у нее есть два старших брата: один в армии, другой уже вернулся и пришел разбираться в класс, так отделал Петера, что теперь эта девчонка словно в вакууме, отверженная, — вот так сидит и плачет Марианна, будто у нее раскидали тетрадки по всему коридору школьному и никто слова ей не сказал.

— Бабушка, ты чего?

Он сел рядом с Марианной и обнял ее, трясущиеся ломкие плечи, совсем девчачьи, под белым шелком — ветки под снегом. Бабушка тяжело задышала, покраснела, сняла шляпу.

— Макс, ты предатель, ты невежа. Ничего не знаешь — а может, я права? Этой женщине нельзя в церковь, для нее ничего нет святого, она… она… спроси ее о своем отце.

Воздух словно замерз, словно от колдовства. Марианна замерла, сердце ее перестало биться. Макс почувствовал, как мерзнут его щеки — будто резко поднялся на высоту, под ногами реки и горы.

— Знать я не хочу ваши тайны, — сказал он ровно, — у меня своих полно. Уже ничего не изменится, как вы не поймете? Я не изменюсь. Но в церковь тоже не пойду, и вообще — мне уже давно надоело туда ходить. Захочу — вернусь. Знаю, что просто так Бог меня не оставит.

И ушел. В свою красную, золотую комнату, лег на кровать, стал смотреть в балдахин, потом уснул, а проснулся — было поздно; в окно светила луна — он не приготовил ужина; а в доме было тихо; «ох, — подумал Макс, — нехорошо, при чем тут Бог и при чем тут бабушка?» Встал, постучался к ней в комнату; «войдите», — тихо ответила она; сидела и вышивала; «бабушка, прости», — упал на коленки, уткнулся ей в юбку; бабушка погладила его по волосам, по щеке — Макс почувствовал, какие у нее теплые, мягкие руки, словно трава в середине лета. «Ты и вправду не будешь больше в церковь ходить?» «не знаю, разве это так важно?» «не знаю»; и они сидели, молчали, Макс думал: «где-то идет снег, сверкающий, как бриллианты, и под ним кружится Дэнми, мой прекрасный маленький принц…»

— Я так скучаю по тебе, — сказала бабушка, — по тому, как ты катаешься на велосипеде с книжкой по высшей математике, и не падаешь, и твои волосы сверкают в солнечном свете. Я скучаю по тебе маленькому. А теперь ты молодой.

— Что это значит? Что я теперь не с тобой?

— Не со мной.

— А ты боишься одиночества? Хочешь, я останусь с тобой навсегда и пойду на следующей неделе в церковь, чтобы ты больше не грустила?

— Я боюсь… ах, я боюсь, что разрешу тебе это — и погублю твою жизнь. Марианна права: я слишком привязываю к себе людей и не могу их отпустить, не могу простить им того, что они взрослеют, видят, что мир — не только замок. Ты еще не хочешь уехать, не хочешь влюбиться?

Макс улыбнулся: бабушка показалась ему прекрасной, как Мадонна с картины Рафаэля, ослепительная королева босиком.