Арена XX

Глядишь, и меня будут судить тем же судом: мол, не в состоянии был иначе. Нет, пожалуй, не верю, что будут судить «тем же судом». Никому не верю, даже Богу. В Него – да, Ему – нет, слишком часто обманывал. Скорее, моя снисходительность – компенсаторика. («Компенсаторика. Курс на устранение из индивидуального сознания комплекса неполноценности». См. часть третью.) Цитирование – признак бессилия, а контрабанда самоцитат под видом цитирования – признак старческой болтливости: «Как я уже говорил на странице сто тридцать второй…», «Еще в 1977 году я писал: “Это походило на жизнь в выгребной яме с соблюдением, по возможности, всех правил гигиены. Все, что оказывалось за пределами такой возможности, замечать было не принято…”».

Легкость, с какой делается признание, ставит под сомнение его честность. Честность паче вранья: хочешь обмануть, скажи правду. Это как играть в открытую, чуть что – говорить: «Иду на вы», когда большинство хочет другого: «Обмани меня, но простенько, так чтоб я не попался». Странно предъявлять завышенные требования к читателям, как будто это конкурс в МГИМО, как будто от читателей нет отбоя. Кому от этого хуже? Что ж, я всегда обслуживал оборотную сторону Луны.

РОЖДЕНИЕ И ЯБЛОКО РАЗДОРА

Уже и похмелье позади, уже давно живу от третьего лица, а ведь был пьян этим городом. В нем, как в вине, была растворена жемчужина сыновней боли.

На острове Васильевском
Напротив университета
Родился Юлик, родился Юлик, —

пел мне отец на мотив какой-то шансонетки – еще той поры, когда это слово означало песенку, а не певичку. Пока нет интернета, памятники субкультурного наследия уничтожаются памятниками культурного наследия, и права меньшинств на память попираются. Сегодня я включаю телепередачу «Какие наши времена» и, живший в том же царстве, в те же времена, нуждаюсь в примечаниях: а что это? А кто это такие? Для меня жанр «старых песен о главном» неопровержимо доказывает, что параллельные миры существуют (равно как песенка, которую пел отец, неопровержимое свидетельство того, что я родился в клинике Отта).

Мой дед по отцу – «торгового еврей» (это как Тевье говорит о себе: «молочного еврей»). То есть все эти «эх, хорошо в стране советской жить!» действовали на деда Иосифа так же мало, как крест в фильме Поланского – на шинкаря-вампира. Бей своих, чтоб чужие боялись: таких как дед никогда не сажали по пятьдесят восьмой, только за растраты, недоимки, недостачи. Он исповедовал – естественно, как дышал, – идею рода-племени, племенного бога. Те, кто был за бортом нашего ковчега, звались «фоньки-квас», «фоньки-хроп», «сила есть, ума не надо». Это была голь кабацкая, хулиганы («хулиган» – синоним антисемита: «Курбако, он же хулиган…»). Когда у них раззудится плечо, надо успеть спрятаться. Еврей-коммунист терпим: маран. В конце концов, «на улице ты такой же, как все»[85]. Но советский еврей не за страх, а за совесть, не только с партбилетом в кармане, но и с пламенным мотором в груди, вместо «маца» говоривший «моча», – это «идьёт, которому голову оторвать надо».

И тут моя мать говорит категорическое «нет» тому, что на идиш называли «брис», – когда-то мне слышалось «бриз» и я думал: от «обрезания» (только, умоляю, ставьте ударение на втором слоге, а то представляешь себе сварщика с автогеном и какую-то ржавую трубу).

– Отказалась наотрез делать Юльчику обрез, – хохмил Исачок, младший брат отца.

Данный обряд был опасен для здоровья тем, что входил в острое противоречие с правилами социальной гигиены. На весь город один-единственный моэль, услугами которого пользовались и татары.

– Иосиф Исаакович, только через мой труп. Ребенок должен расти как все, его же дразнить будут. Это варварство – то, что вы хотите, каменный век. Маркуша, скажи им.