Арена XX

Есть вещи, которые рука не поднимается выбросить. Выяснилось, что моя жена долго берегла цепочку – мой «смертный медальон», выражаясь языком сорок первого года. А выяснилось это при следующих обстоятельствах. Исачок, ходивший тогда в еврейскую школу на Вальдорфштрассе, не упускал случая похвастаться тем, что его отец – израильский солдат. Даже поздней, среди немецких сверстников, это считалось cool – армия, состоящая из одних Рембо. В один прекрасный день любознательному Исачку, рывшемуся в мамином бюро, на глаза попалась сия сомнительная реликвия. Узнав, что означает ладанка цвета хаки, Исачок повесил ее на шею и так отправился в школу.

Жена рассказала мне об этом, снисходительно посмеиваясь. Но я знал, что мой имидж «израильского солдата» ей дорог.

– Как это, повесил себе на шею и ушел? Как ты допустила это!

Алюминиевая пластинка будет извлечена из ладанки, будет всем демонстрироваться, а в этой школе еврейские буквы от арабских умеют отличать.

Ни слова больше не говоря, я вскакиваю на велосипед. В голове молотобоец стучит, как стучал лишь однажды. Плохо работает контакт бокового зрения справа, там рябь – вижу, только глядя в упор. Я жму на педали изо всех сил, кто-то шлет мне мне долгий, перекошенный от ярости гудок. Взгляд какого-то колясочника, наперерез которому я проскакиваю с оскорбительным пренебрежением к его увечью. Полицейский и полицейская, важно едущие верхами шагом на рослых, подстать петровскому скакуну, «ганноверцах», в сомнении: пуститься вскачь за мной, нырнувшим на пешеходную улицу? Сейчас застучат по берлинской мостовой бронзовые копыта. Несусь, едва не сбивая флажки пешеходов, под моим взглядом каменеющих в праведном гневе. До школы с такой скоростью три минуты, но когда они поставлены на попа…

Влетаю в подъезд. Перемена. Прямо навстречу фрау Хайфец, его учительница.

– Герр Гуревич? Что нибудь случилось?

– Изаак оставил дома ключи, я ему принес.

– О…

Идем во двор.

– Он сегодня рассказывал, как вы участвовали в Войне Йом-Киппур, и показывал ваш личный номер. Он вами гордится… Изаак! – зовет она. На прощание мы обмениваемся парой слов на иврите.

На вопрос: «Что ты сегодня показывал здесь?» – растерявшийся ребенок расстегнул рубашку, и я увидел на его худенькой груди кусочек алюминия без зеленого камуфляжа и хорошо знакомый номер. И мое имя.

Психиатр, к которому я обратился, только развел руками:

– Принято считать, что наши сны это наши страхи. Бывает, что и наоборот: наши страхи это наши сны.

Мои сны это тексты.