Арена XX

Офицер опешил. Стиснув зубы, отвернулся.

– Мы отступаем, господин Берг. Хотите с нами?

– Да, господин подъесаул.

…Их ставили по двое спиной к яме. Хорунжий дирижировал: как топором рассекал рукой воздух, одновременно командуя: «Пали!». Трое казаков и солдат в фуражке чехословака, в одинаковых позах, одинаково пригнув голову к плечу, слаженно палили – по виду в мертвецов, восставших из могил: босых, в исподнем, угасших лицом. Один вдруг опустился на колени, и ровно на столько же участливо наклонилась пара штыков. (Хотел он этим что-то сказать, или просто ноги не держали?)

Отныне «Берг» – сценическое имя Николаши. Собственное пришлось похоронить тут же, в общей могиле. Оттого жизнь стала одной большой сценой, за кулисами которой нет ничего. За кулисами люди пропадали. Выходили на станции за кипятком и не возвращались. Снаряжали экспедицию в Среднюю Азию и бесследно исчезали. Время такое, что проще всего их было числить в покойниках. Близкие отказываются верить, сопротивляются чужому здравому смыслу. Особенно родители. Но и они сдаются: время такое…

У Николая Ивановича сердце не кошкодав, не камень, оно – отцов башмак. Это не причуды наследственности. Отец до семи лет был как все. В семь заболел остеомиелитом – воспалением костного мозга. Ему прооперировали левое бедро по методу доктора Рисса, после чего левая нога стала на вершок короче и высохла. Так он сделался хромым бесом с ортопедическим копытом. Николаше немножко жалко хромого беса, небось все глаза проглядел.

А мать он видел в гробу[10]. По разрешении от бремени она, тоже росшая без матери, вскоре занедужила: сперва «заразилась хромотой» от супруга, но скоро его «обскакала», ноги отнялись. Все сокровенней входила она «в любопытство смерти», по пояс, по грудь, пока мертвой водой ее не накрыло всю. Доживать свое она была увезена к своему батюшке, который жил на пенсию, собственную и второй жены, как и он, вдовой. (С ее мужем они служили в одном полку, но в разных чинах: под Махрамом штабс-ротмистру оторвало стопу, а его высокоблагородию обе ноги до таза.) Разница в летах у супружеской четы была такая же, как у Розанова с Аполлинарией Сусловой. Василий Васильевич тоже постигал Достоевского через шлюз. Чинопочитание: способ чувственный.

Хорошо ли было матери умирать там, в отчем доме? Вопрос некорректен, хорошо умирать за Родину, а так нет. Но якобы лучше все же дома, это звериное: околеть в своей норе.

Их вызвали телеграммой: плоха, кончается. Ехать было поездом двести верст и потом от станции еще двадцать. Николаша сидел на козлах с башкиром, от которого шел непонятный запах. Местность пустая, ровная и, сколько хватало глаз, такою же оставалась. Поближе к дороге даже повеселей: жилье, изгородь, лошади пасутся, жучка. Обогнали человека с длинной доской на плече – откуда бы ей здесь взяться, должно быть, издалека нес.

Башкир сонно придерживал поводья, кивая тому, что тихонько мычал себе под нос: «Ы-ы-ы». Считается, что башкиры очень музыкальны[11].

Смерть опередила их на каких-то пару часов. На крыльце пришлось посторониться, пропуская двух женщин, выносивших гору мокрого сена на рогоже. Рожать в домашних условиях, умирать в домашних условиях. В старину и царей на сене обмывали. Смертная солома Бетховена связывается с любезным сердцу образом: гений умирает в нищете. На самом деле ему, страстотерпцу, через трубочку выпускали скапливавшуюся в брюшной полости жидкость.

Покойница лежала на столе головой к окнам, причесанная, в том же платье, что шла под венец. Две большие темные церковные свечи горели по сторонам подушки, третья в ногах. На придвинутом столике, прислоненная к чему-то задрапированному, стояла серебряная икона Божьей Матери, отблескивавшая двойным светом: дневным – и от лампады на блюдце. Дьячок раскрыл псалтырь и, зажегши свою свечу – она у него была тонкая, длинная – принялся молиться густым тягучим басом (не как тот башкир: «ы… ы… ы…»).

Николаша впервые читал «Книгу о смерти» (кого бишь там?) и все принимал в ней за чистую монету: что со смертью у человека глаза тут же превращаются в черные дырки и в межоконном простенке восстает огромная черная фигура. Ему невдомек было, что скоро вещи заживут прежней жизнью. С большого напольного зеркала между окон снимут черное покрывало. Икону вернут в божницу, драпри позади нее обернется горкой переплетенных в тома хозяйственных записей. Черные дырки на месте глаз – почерневшие монетки, которые уже завтра меновой эстафетой понесет дальше, покуда они не закатятся в щель, не упадут в речку или же переворот страницы истории не сделает их ничтожнейшими частичками металлолома – и вообще того хлама, нагромождением которого станет государство российское.

Когда смерть – избавительница от мучений, слез нет. А тем, что есть, нет веры: нет безутешного горя. «А слезы утешения?» – спросите вы.

Вечером за чаем дородная дама с благообразной по-мужски сединою – жена штабс-ротмистра и вдова подполковника – сжала своими дородными коленами пятилетнего Николашу, проговорив: