Арфист

Дмитрий Лазарев Арфист

И увидал при свете я,
Что тысячи людей стоят.
Они говорили, но без слов.
И без слуха слышали они,
И писали песни, что никогда не прозвучат,
Но никто, увы, с тишиной не боролся[1].

Саймон и Гарфункель. Звук тишины

Пролог

Санкт-Петербург. 9 августа 2016 года

Мне больно. И холодно. Было бы, наверное, уже и мокро, находись я в обычной реальности – об этом говорит мрачный саван тяжелых туч, закрывающих небо.

Никогда не думал, что умру вот так – лежа на холодной земле, на Марсовом поле в Питере, глядя в его хмурое небо… Такое любимое небо. Правда, сейчас оно несколько отдает лиловым, потому что нахожусь я на Изнанке. Не худшая смерть, если разобраться. Всегда мечтал жить и умереть в Питере. И, похоже, последнее вот-вот исполнится.

Царит тишина. Живых душ, способных звучать, рядом со мной не осталось. Та, что чуть не убила меня, сейчас лежит в нескольких шагах правее, мертвая, как камни жутковатого мемориала в центре Марсова поля. Впрочем, «чуть не» – это пока: я чувствую фатальный надрыв черной струны моей жизненной силы, так что скоро мне предстоит последовать за ней.

Боль в груди усиливается, немеет левая рука, я перестаю чувствовать ноги. Понимаю, что заслужил смерть тем, что натворил, хоть и по недомыслию, но умирать не хочется. До крика, до скрежета зубовного. Жить! Чтобы если не исправить, то хотя бы искупить…

Говорят, перед смертью в голове проносится вся жизнь. У меня не проносится, а мерцает в рваном ритме, иногда слайдами, а иногда целыми эпизодами. То, что запомнилось и отпечаталось в душе. В том числе и события, которые привели меня на это поле.

Небо постепенно меняет цвет, становясь обычным пасмурным, уже безо всяких изнаночных примесей. Магия моей убийцы рассеивается, и меня скоро выбросит в физическую реальность. Долго же будут удивляться люди, обнаружив на берегу Мойки два неведомо откуда взявшихся трупа без явных причин смерти!

Переход между реальностями проходит почти незаметно. Просто становится чуть-чуть теплее и с неба падают первые крупные капли. Начинается дождь, столь типичный для Северной столицы. Небо плачет. И повод для этого ему совсем не требуется. Такой уж у него, питерского неба, характер…

На этой несвоевременно философской мысли я вдруг начинаю ощущать себя частью гигантского организма города: он звучит во мне, а я – в нем. Его струны сливаются с моими, внушая кощунственную и бредовую мысль попытаться… Но боль становится нестерпимой, а мгновением позже я вообще перестаю ощущать что-либо.

Часть 1 И в твоем доме будет играть музыка…

Выдержки из дневника Владимира Харитонова

Пермь. 2006 год. 19 июня

Тяжело об этом писать, но никуда не денешься – надо, иначе что это за дневник? Позавчера умер отец. Для меня это сильный удар: если с мамой мы никак общего языка не находим, то с отцом как раз все было хорошо. И сейчас я ощущаю себя чуть ли не круглым сиротой. Все внутри кричит от боли, хочется напиться, отключиться от реальности, не думать… Только поможет это ненадолго, и смысл тогда? А написать я хотел не только о смерти папы. На похоронах произошло нечто странное, чему я так и не смог найти объяснения.

В ритуальном зале играла траурная музыка. Привычное «Адажио» Альбинони. Мне 21 год, а это уже четвертые похороны. Самые болезненные. Звучание траурной музыки неожиданно исказилось. Сначала едва заметно, затем сильнее. Я даже поморщился от диссонанса: не могли, что ли, нормальную запись поставить, где звук не плывет?

Но несколькими секундами позже пришло понимание, что запись ни при чем: посторонний звук шел из другого источника – откуда-то слева. Удивление сменилось бешенством – это что, мобильник у кого-то? И тут я увидел невероятное: полный черноволосый человек средних лет по ту сторону гроба, Антон Полтавский, зам отца по работе в НИИ – над ним словно радуга зависла из вертикальных тонких цветных линий. Это он звучал. У остальных все как обычно, а этот сиял радугой и звучал! И никаким не мобильником, а словно сам по себе. Звук шел от этих цветных линий, словно от струн арфы. Резкий, неприятный, почти тяжелый металл (а я ненавижу тяжелый металл!), но главное – вовсе не печальный. Скорее, наоборот. Что за черт?!

Какое-то время я пялился на него как идиот, с отвисшей челюстью, пока меня не дернули за локоть. Обернулся – бабушка. Посмотрела на меня пристально, так, словно у меня рога на лбу выросли, и одними губами спросила: «Ты что, видишь? И слышишь?!» Почему-то у меня даже не возникло сомнений, что речь про эту звучащую радугу. Я кивнул, совершенно потрясенный. Она приложила палец к губам.