Аргентинское танго

И Мария наклонила голову, смеясь, и поцеловала маленькую рубиновую, с золотыми крылышками, ручную колибри в красную головку. И Иван сердито дернул Марию за руку:

— Идем же! Мы опоздаем! Нас забросают тухлыми яйцами и гнилыми помидорами! Двигай ножками!

— Ножками?! — Мария окинула его испепеляющим взглядом с головы до ног. — Да, я подвигаю ножками! Я сейчас потанцую! Вместе с ними со всеми!

И в наступающей южной ночи, в налетающем с океана свежем соленом ветре, на улице, полной ряженых, хохочущих, трясущих страусиными и павлиньими перьями на головах, поющих песни, дующих в дудки, трещащих трещотками и кастаньетами, размалеванных людей, она стала, взбрасывая вверх руки, обжигая Ивана блестящими, как в бреду или после стакана текилы, безумными белками широко распахнутых в ночь глаз, танцевать румбу. Триоли румбы, бешеные триоли. Две креолки подскочили, завертелись в румбе вместе с ней. Откуда-то из мрака вынырнул сам весь черный, как ночь, длинный, как баскетболист, негр, подхватил Марию, крепко обнял черной рукой за талию, повел, повел в румбе, и она, блестя зубами, отгибаясь на руке партнера, победно оглядывалась на Ивана: черт побери, почему ты не пляшешь, ведь мы танцоры, а это же — карнавал!

И налетал из теплого живого мрака ночи резкий и сильный ветер. Мял и взвивал юбки и волосы женщин. Перья страуса на головных уборах. Цветные флаги, стяги, штандарты, полотнища, плащи — все, что могло трепетать и развеваться.

И казалось, вся ночь, весь мир вокруг трепещет и дрожит, и летит по ветру в вечный праздник, чтобы не вернуться в горе никогда.

— Мария! — беспомощно крикнул Иван. — Ты полоумная! Мы бесповоротно опоздаем! Брось танцевать на улице, пойдем же, пойдем скорей в «Ла Плату»… querida!..

Она не отвечала. Она закидывалась и вертелась в страсти танца, и мнилось, она впервые испытывает ее. Иван, прищурясь, закуривая, защищая пламя сигареты рукой от ветра, подумал: это удивительная женщина, Мария, сколько бы ее ни била жизнь, она всегда встает, поднимается, смеется, борется, танцует, и всегда, как впервые, отдается тому, что любит. Тому… кого?..

«Я устала, Иван, нам надо выспаться хорошенько… Я утомилась, Иван, у нас был такой мучительный перелет… Нет, Иван, сегодня — нет, у меня веки тяжелые, как чугун, ты же видишь, я уже засыпаю…»

Он закусил губу. Тому, кого любит, отдается она!

«Иван, мы с тобой должны обвенчаться там, в Буэнос-Айресе, в русской церкви, если там есть русский храм!.. Иван, ты мой жених, мы обручились при моем отце и моей матери… Иван, перед нами все будущее… Иван, я хочу родить ребенка, сделай мне ребенка!..»

Ложь. Все ложь. Все страшная, подлая, наглая ложь.

Она любит другого. Его отца.

Проклятье. Проклятье.

Он выплюнул сигарету и сжал кулаки. Его зрячий глаз воткнулся в танцующую на ночном ветру Марию, как копье. Негр сладострастно вертел ее, и юбки вихрем закручивались вокруг ее смуглых бедер, а потом, схватив за талию, крепко прижимал ее живот к своему животу. У латиносов не танцы, а прилюдное соитие. В танце они просто совокупляются, сволочи. Так нельзя танцевать. Нельзя!

Он подскочил к ним, танцующим, и схватил Марию за локоть. Дернул к себе, отрывая от негра, вырывая из самозабвенья. Она оглянулась на него еще невидящими, полными темного горячего наслаждения глазами.

— Что ты?! Пусти! Слышишь, румба же еще не кончилась! Еще звучит… музыка!

Она задыхалась. Негр, танцевавший с ней, грозно двинулся на него и что-то выхаркнул по-испански — верно, ругательство. Мария сказала ему по-испански на ухо что-то, и негр, ухмыльнувшись, отступил в ночь. «Сказала, наверное, что я ее муж. Или ее мачо», — вне себя подумал Иван.

— Нам надо идти. Слышишь, идти!

Мария поправила волосы. По ее губам блуждала, то гасла, то вспыхивала сумасшедшая улыбка. Так она раньше улыбалась в страсти, когда мы с ней все время были вместе, с горечью и ненавистью подумал он.

— Нам не надо идти, Иван, — сказала она. Золотая цыганская серьга в ее мочке дрогнула. Улыбка острием мачете кольнула ее щеку. — Нам надо только танцевать. Нам только танец один и остался.

* * *