И в руках у Нади были маленькие косметические ножницы. И она открывала, взрезала ножницами сок, и воровато, напуганно оглянулась на вбежавших в артистическую Марию и Ивана, и рука ее дрогнула, и сок из коробки выплеснулся, вылился на полировку стола. Надя в смущении отерла сок рукавом и вся вспыхнула.
— Ой, Иван Кимович… простите… я нечаянно…
Он внимательно смотрел на нее. Краска не сходила с ее маленького, как осколок, лица.
Станкевича в артистической не было. Помощник режиссера возник в дверях. Крикнул:
— Ребята! Дирижер уже на болеро настроился! Публика ждет бисов! Скорее на сцену!
Мария, шагнув к столу, грубо выхватила коробку с соком из рук у Нади и плеснула себе сока в пустой стакан. И сок перелился через край стакана.
Она хлебнула из стакана. Иван мертво глядел, как она выпивает стакан — до дна.
— Режете без ножа, ребята!
Она рванулась. Побежала вон. Иван — за ней. Когда они пробегали мимо кулис, свешивающихся из-под высоченного потолка, Марии показалось, что за кулисами мелькнула сначала одна тень, перебежав им дорогу, как перебегает черный кот, затем — другая. Или у нее двоилось в глазах?
А на улице, за стенами концертного зала в Лужниках, где они оба танцевали пламенное болеро, мела метель, в который раз от сотворения мира, ярился и вихрился слепяще-алмазный снег, метель взвизгивала и хрипела, как будто пела канте хондо, щедро сыпала снег на крыши, на плечи и в лица людей, и сильный холодный ветер бил наотмашь в грудь и в спину, как бьют в бубен, и над Москвой, над всей огромной зимней Москвой мела, шла метель, шла, как война, как вечная Зимняя Война — страшная, неотвратимая, необъявленная, без видимых причин. И не было ни одного старого генерала, чтобы ее, одним мановеньем властной руки, остановить.
И они снова выбежали на сцену.
И тихо, будто из-под земли просочился родник, зазвучала первая, еще робкая, нежная, бесконечная мелодия болеро. Они стояли друг против друга — мужчина в черном и женщина в красном. И маленький барабанчик уже стучал, стучал тихо и ритмично: там, та-та-та-там, та-та-та-там. И мужчина обнял женщину за талию, и она, еще доверчиво, положила ему смуглую руку на плечо.
Я уже не мог смотреть, как они оба пляшут болеро. Я тихо поднялся из кресла. На меня зашикали соседи: какое нахальство, ну садитесь же, дайте посмотреть!.. Вечно захотят или покурить, или покашлять, или в туалет эти мужики — в самое неподходящее время!.. «Ну, выходите, только быстро!..»
Я пробрался сквозь забитые публикой ряды под тихое чертыханье, под возмущенные вздохи и ахи. Маленький барабанчик стучал, стучал все громче, все настойчивей, все бесповоротней. Отличный аккомпанемент для моей мизансцены. Лучше не придумать.
В кармане — пушка. В другом кармане — яд. Религия — яд, береги ребят. Верую ли я в Бога? Скорей всего, нет. Это мое счастье или мое горе? Когда я уверую — я перестану заниматься тем, чем я занимаюсь. И, может, первым пущу себе пулю в лоб. Я — самоубийца? Ха-ха! Еще чего выдумали! Я никогда этого не сделаю с собой. Я слишком люблю жизнь. И все ее сладости. И все ее соблазны. И всю ее роскошь. И все ее правду — в сердцевине ее великой лжи.
Я вырвался из зала, из скопища людей, глядевших, затаив дыханье, на шоу Марии и Иоанна, в фойе. Нашел служебный вход. Осторожно пробрался мимо мирно дремлющей старушки-вахтерши. Почему на такие концерты на вахту не сажают охранника, здорового битюга с тремя здоровенными пушками — за поясом, за пазухой и на заднице? Жаль, я не Станкевич. Если бы я был Мариин продюсер, я бы все устраивал по-другому.
Поздно. Теперь уже поздно все.
Слишком поздно.
И, едва я подумал так, — музыка оборвалась, и издалека донесся глухой шум. Это срывался вниз водопад аплодисментов.
Когда я подходил к артистической, внезапно погас свет. Он погас здесь — или на сцене тоже? Станкевич, портач, рок преследует тебя!
Они за кулисами. А может, и в артистической. Свет, ты погас не вовремя. Беер, у тебя же есть карманный фонарик. Ты хорошо экипирован, как всегда. Ты старый прожженный волк, волк-убийца. Ты все сделаешь как надо.
Я подошел к двери артистической. Я толкнул дверь, и передо мной зевнула пасть темноты.
Темнота застигла меня врасплох. Я хотела убежать — но, накрытая тьмой, как певчая птичка в клетке — черным платком, стояла, прижав ладошки к пылающим щекам, возле входа в гримерку.
Чьи-то шаги раздались возле. Во мраке я не различили, кто это. Женские шаги?.. Мужские?..
Кто-то вошел в артистическую. Кто-то плотно закрыл за собой дверь.
А я? Зачем я тут стою? Что я тут делаю? Верно ли я сделала все? Может быть, не надо было этого ничего, Господи?!
Бежать. Мне надо бежать отсюда. Как можно быстрее.
Я рванулась бежать — и в темноте наткнулась на край ящика из-под реквизита. И споткнулась. И упала. И застонала от боли.
Вот тебя Бог и наказал за то, что ты сделала, Надька!
Я зажмурилась. Слезы выступили на глазах. Стекали из-под прижмуренных век.