Аргентинское танго

— Ты простила мне, что я убил твоего отца?

— Зачем ты это сделал?

— Я не думал, что это твой отец. Думал — однофамилец. Догадался, уже когда сделал это. И испугался.

— Чего? Что я больше не буду с тобой?

— Да. Мне уже ничего не важно в жизни. Ни жена, ни дети. Ни мое треклятое киллерство. Ни мое будущее. Только ты. У меня будущего нет без тебя. Давай убежим.

Ее пальцы гладили, сжимали, нежно ласкали его напрягшийся уд.

— Ложись на меня. Скорее.

Он исполнил ее просьбу. Она раскинула ноги и руки, как живой крест; он лег на нее и нежно, осторожно вошел в нее. И так они лежали опять недвижно, и он, обняв ее за плечи, покрывал легкими, еле слышными поцелуями ее щеки, ее глаза, ее скулы, ее раскрытые губы.

— Видишь, как я люблю тебя. Видишь. Видишь.

— Да. Всегда.

— Ты замерзла. Здесь очень холодно. Сейчас от печи станет жарко. Чайник вскипел. Я слышу, как он шумит на плите. Принести тебе горячего чаю?

— Тогда оторвись от меня.

— Это тяжело.

Она оттолкнула его, уперлась кулаками ему в грудь. На его ребре запеклась кровь. Она коснулась раны, охнула:

— Мы забыли о ней… Теплой воды, скорее, бинт найди!.. Я перевяжу…

— Даже не думай. Мне не больно. Пуля прошла сквозь мышцу. Это не рана, а царапина, она только с виду страшная.

Через минуту он уже сидел на корточках возле нее с чашкой крепкого чая. Над чашкой поднимался пар. Изо ртов у них тоже шел пар, как у лошадей. Мария наклонилась над чашкой, отхлебнула чаю.

— Горячо!..

— Сейчас согреешься.

Пламя бушевало в печи, вырывалось наружу, как золотая птица из чугунной клетки. Мария пила чай, громко прихлебывая из чашки, обжигаясь, дуя на чашку, на пальцы, смеясь, и он смеялся тоже, и тоже отпивал из чашки, смешно надувая щеки, и громко стреляли в печи сырые поленья, и Мария вздрагивала: как из пистолета. Они выпили весь чай из чашки. И, когда чашка оказалась пуста, они, держа ее вместе, вдвоем, в озябших руках, поглядели друг на друга. И Мария сказала:

— И что мы теперь будем делать, Ким, если уж мы остались сегодня живы?

КИМ

И я ответил ей вопросом на вопрос:

— А что бы ты хотела, чтобы было, родная моя?

Трещали дрова в печи. Пустая чашка еще была горяча. Вот так и жизнь. Так и любовь. Она, пока есть, пока ее тепло звенит в сосуде, еще горяча. А потом время проходит. И наступает зима. И метель заметает все, что горело и пылало и вырывалось наружу из чугунной двери.

Я видел, как она побледнела.

— Я не знаю. Я просто люблю тебя. Я боролась с собой. Я пыталась закрыться от тебя Иваном. Я даже хотела с ним обвенчаться. Там, в Мадриде, в соборе Санта Крус, сразу после похорон отца. Чтобы Бог встал между мной и тобой.

— Ты могла бы обвенчаться сто раз. Это ничего бы не изменило.

— Да. Теперь я понимаю это.

Наши глаза входили друг в друга, как миг назад входили друг в друга наши тела.

— И что же? Приказывай, королева. Все исполню.

— Я не королева. Я простая женщина. И я хочу женского счастья.

Я глубже заглянул ей в широко распахнутые ночные глаза.

— Ты большая танцовщица, Мара. Ты великая танцовщица. Ты сможешь бросить сцену? Ради простого женского счастья?

Я заглядывал, засматривал в ее немигающие, бездонные глаза все глубже, все пристальнее, и она не выдержала. Веки ее дрогнули и опустились. Она молчала.

И я молчал.

Мы молчали оба. Долго молчали.

И я понял отличие между ею и собой. Моя жизнь пробежала, промелькнула, и в ней было все. Я брал золото на олимпиадах и плакал в вонючих раздевалках, женился и разводился, рожал детей и убивал людей. Я прошел огни и воды и медные трубы. И, пройдя все это, я встретил ее. И кроме нее, мне ничего больше в жизни не надо было.

А ей, ей еще надо было в жизни — все.

Все, что она не пережила, чего не прожила.

Она еще хотела странствовать. Она еще хотела любить — быть может, не одного меня. Она еще хотела рожать. Она хотела падать и ошибаться, танцевать и срывать бешеные аплодисменты. Она хотела успеха и отчаянья, смерти и воскресенья. Она хотела видеть землю, лететь над ней высоко, широко раскидывая еще не израненные крылья. А я хотел только лишь жить с ней. Быть с ней одной. И больше ничего.

И чашка выпала у нас из рук, упала на пол и покатилась по половице к горящему в печи огню.

КАНТЕ ХОНДО

Машина несется по дорогам. Машина летит, и шины шуршат по мертвому асфальту. Двое в машине молчат. Огни улиц несутся мимо, вспыхивают и умирают вокруг них. Огни во тьме. Всегда огни во тьме.

В молчании крутятся колеса. В молчании тот, кто за рулем, курит. Пятно крови на белой рубахе из красного превратилось в коричневое. Ну, горячим шоколадом испачкал на празднике, не беда, жена застирает. Женщина смотрит в окно. Не глядит на того, кто за рулем. Если посмотрит — пропадет. Голова закружится, и она опять упадет в бездну. Горит содранная кожа на ладонях. Они на даче нашли йод и залили ладони, раны и царапины йодом. Йод — кровь земли. Кто расстреляет землю? Какая пуля потребна, чтобы землю — убить?

И кто зальет йодом раненую, горящую душу?