Аргиш

Короткий разбег, взлёт, и его вдавило, впечатало в оленьи туши, на которых сидел – самолёт, чуть заваливаясь правым бортом, резко набирал высоту. Мелькнули разбросанные дома посёлка, широкая лента реки, и всё пространство затопила зелень тайги. Он прикрыл глаза – это он уже видел, хватит.

Только сейчас почувствовал, что от туш-то попахивает. Не совсем свежее мясо… И ещё тревожило, что туши не привязаны, не закреплены.

А если какая болтанка или в зону турбулентности попадём? Задавит ведь этими тушами.

Успокаивал себя: «Ладно… не парься! Пускай пилоты об этом думают, знают, наверное, что делают. От тебя сейчас ничего не зависит. Кривая вывезет…»

Туши уже не попахивали – воняли. И всё равно клонило в сон. Самолётик белой точкой висел в голубом пространстве, двигатель работал ровно.

Проваливался…

Костёр горит весело, котелок, кто-то помешивает ложкой, примотанной проволокой к палке, что варится, не видно – всё заволокло паром от кипящего варева.

Тропинка на крутом склоне, поросшем яркой зелёной травой, бежит Вера, он несётся следом – вот-вот догонит.

Ему надо обязательно выйти, но совсем темно, шарит руками, натыкается на какие-то предметы – они беззвучно падают в темноте, вот дверь… Окатило волной облегчение – наконец-то, спасся!

Комната завалена голыми трупами, их много, но они одни и те же, повторяются, вон окоченевший труп отца с неестественно вывернутой рукой, вон Виталий, Колька, старик-ненец – маленький, голый, жёлтый, только бородка седая вверх торчит, вон снова Виталий, ещё один старик-ненец уткнулся ему в подмышку, отец – сверху, поперёк, ещё и ещё, на ком я сижу? я же сижу на трупе! чьё это тело? важно знать! просто необходимо! привстать посмотреть не получается! вдруг это отец? нельзя сидеть на отце! встать, скорее встать! не могу, не дают! ужас захлестнул, затопил чёрной безысходностью.

Вывалился из сна мокрый от пота. Широко открытым ртом всасывал пахнущий подтухшим мясом воздух, а тот всё никак не хотел проникать в лёгкие.

Это сон! Господи, это всего лишь сон!

Самолёт закладывал плавную дугу, заходя на посадку. В стороне мелькнули крохотные крыши домов, широкий изгиб Двины. Выровнялся – и в иллюминатор опять рванулось небо с белыми облаками.

Внизу лежал Архангельск.

Самолёт приземлился и вырулил на стоянку вдали от здания аэропорта. Молчаливый Алексеич тронул за плечо, показывая, что, мол, выходим.

Такой же бетонный забор, как в аэропорту, в Пинеге. Пролом в бетонной плите закрыт решёткой из ржавой арматуры. Два прута легко разошлись в стороны.

– Иди вдоль забора, – сказал Алексеич, – по тропинке, увидишь… Выйдешь на площадь возле здания аэропорта. Там автобусы в город и на железнодорожный вокзал. Сам разберёшься. Учти, милиция и военный патруль могут документы проверить. Так что поаккуратнее…

– Спасибо!

– И ещё… – Алексеич пристально посмотрел на Вадима. – Давай, парень, договоримся: мы тебя не видели, и ты нас не видел.

– Да. Я понимаю.

– Ну тогда иди. Удачи! – Алексеич развернулся и вразвалку зашагал обратно к самолёту.

Площадь. Здание аэропорта – стекло и бетон. Машины, машины… Спешат люди. Толчея у дверей.

Милиции вроде не видно. И всё равно шёл к стоянке автобусов, ожидая окрика. Сейчас остановят, начнут расспрашивать, требовать предъявить документы.

Камни. Чёртовы камни! Так… ещё можно отвертеться. А вот если найдут… Всё! Даже не знаю, что тогда делать. Что говорить? Как объяснять?

Пронесло. Затерялся в толпе ожидающих.

Пока автобус не тронулся, сидел сжавшись; казалось, все на него смотрят. Казалось, весь пропах сладковатым запахом подтухшего мяса, и все это чувствуют.

Железнодорожный вокзал. Кассы. Билет, зажатый в руке. И прочь! Подальше от этого людного места, где в любой момент может появиться милиция и тогда всё рухнет. Может, ничего страшного и не произойдёт, но всё опять замедлится, станет непонятным, мучительно долгим. Сейчас, когда билет до Москвы лежал в кармане, об этом было страшно подумать. Ведь осталось только дождаться вечера, сесть в поезд и прочь, прочь отсюда.

Шёл по улице и сам не замечал, что твердит про себя, не переставая, как заклинание: «Прочь! Прочь!»

Хотелось есть. Найти столовую. Горячий суп. Борщ! Красное варево в тарелке с белым островком сметаны. Пар поднимается. Пюре, примятое ложкой, с лужицей масла поверх. Котлета – округлая, толстая. И четвертинка солёного огурца – сбоку. Хлеб. И пирожное – любое – сладкое!

Потерпеть. Сначала баня. Столовая – потом.

Улица развернулась перед ним в обрамлении невысоких приземистых зданий. Шелестели листвой тополя и неслись мимо машины. Он шёл по асфальту. По асфальту! И шорох шин по мостовой, повисшие в летнем воздухе редкие отдалённые гудки, идущие навстречу школьницы в коротких форменных платьях, старухи, сидящие на лавочках возле подъездов, молодые мамаши, лениво покачивающие коляски со спящими младенцами, в парке, мимо которого он сейчас проходил, вдруг заставили поверить, что он вырвался. Всё изменилось. Он в городе.

Смотри-ка! Вон кинотеатр – напротив. Афиши яркими пятнами бьют по глазам.