Аргонавты

Тяжело ничего не знать о своих родителях. Но, говоришь ты мне, это еще и прикольно. До того, как ты начал размышлять о гендере, ты объяснял неугасимый интерес к флюидности и номадизму своим статусом приемного ребенка и очень им дорожил. Ты думал, что избежал опасности однажды превратиться в собственных родителей — страха, который у тебя на глазах управлял сознанием многих твоих друзей. Твоим родителям необязательно было разочаровывать тебя или служить генетическим предостережением. Они могли быть просто двумя обыкновенными людьми, делавшими всё, что было в их силах. С ранних лет — твои родители никогда не скрывали, что ты приемный, — ты помнишь безбрежное, всеобъемлющее, почти мистическое чувство принадлежности. Тот факт, что любая могла быть твоей кровной матерью, вызывал изумление, но с оттенком приятного возбуждения: ты чувствовал, что появился на свет не у и не для кого-то одного, а ребенком целого мира, несводимого к единственному числу. В тебе было достаточно любопытства, чтобы найти кровную мать, но после смерти твоей настоящей матери ты уже не мог отвечать на звонки биологической. Даже сейчас, спустя много лет, интерес, который однажды подвиг тебя отыскать ее, затуманен памятью о матери и непрекращающимся горем утраты. Тоской по ней. Филлис.

Довольно легко сказать: я буду правильной ограниченной или содомитской матерью. Я дам ребенку знать, где начинается и заканчивается «я» и «не-я», и выстою перед лицом любой ярости. Я дам столько, сколько смогу, не теряя из виду собственное «я». Я дам ему понять, что у меня есть потребности и желания, и со временем он научится уважать меня за то, что я разъяснила ему эти границы, и за то чувство собственной подлинности, что родится из узнавания подлинной меня.

Но кого я обманываю? Возможно, эта книга — уже большая ошибка. Я не раз слышала, как люди жалеют детей, о которых по молодости писали их родители. Возможно, история происхождения Игги не принадлежит мне одной, а потому и не мне одной ее рассказывать. Возможно, временная близость к нему в период его младенчества принесла мне ложную убежденность в том, что я владею его жизнью и телом, — чувство, которое уже исчезает, ведь теперь он весит на два фунта больше, чем самый тяжелый новорожденный, а у меня перестало от одного взгляда на него возникать нутряное чувство, что он вообще мог появиться на свет из моего тела.

Мать взрослого ребенка — свидетельница одновременного завершения и крушения своих трудов [Юла Бисс]. Если это правда так, мне придется выстоять перед лицом не только его ярости, но и собственного крушения. Можно ли быть готовой к своему крушению? Как выдержала его моя мать? Почему я продолжаю крушить ее, если всё, что я хочу выразить в первую очередь, — это как сильно я ее люблю?

Хорошее всегда подвергается разрушению — одна из главных аксиом Винникотта.

До рождения Игги я подумывала написать ему письмо. Я много говорила с ним в утробе, однако застопорилась, когда дело дошло до того, чтобы что-нибудь записать. Писать, обращаясь к нему, было всё равно что давать ему имя: акт любви, несомненно, но в то же время и безоговорочная классификация, интерпелляция. (Возможно, именно поэтому Игги зовут Игги: если территориализация неизбежна, почему бы немного не подерзить? «Игги: не очень хороший выбор — если только вы не хотите, чтобы ребенок стал рок-звездой или школьным посмешищем», — предупреждал один сайт с именами.) Мы с ребенком были одним целым, так что какой был смысл писать ему, словно он в далеком мореплавании? Нет нужды копировать Линду Гамильтон из финальных сцен «Терминатора», которая записывает аудиопослание своему еще не рожденному ребенку — будущему лидеру человеческого сопротивления, — а потом укатывает на джипе-развалюхе в Мексику, по направлению к грозовым облакам на горизонте. Если хотите оригинально описать диаду «мать — сын», извольте отказаться (как ни жаль!) от соблазна мессианской фантазии. И, если ваш сынишка — белый, извольте полюбопытствовать, что случится, если вы вырастите его как просто еще одно человеческое животное, не менее и не более ценное, чем любое другое.

Это упрощение, но не уплощение. К тому же это новая возможность.

Когда у Игги было отравление и мы лежали с ним вместе в больничной люльке, я знала — барахтаясь в страхе и панике — то, что знаю сейчас, после благословенного возвращения в царство здоровья: время, проведенное с ним, — счастливейшее в моей жизни. Это счастье было самым осязаемым, неоспоримым и абсолютным, что я когда-либо знала. Ибо нам дано испытывать не только проблески счастья, как мне казалось раньше. Но и счастье, которое всеохватно.

Потому меня тянет сказать, что счастью не будет конца, но я знаю, что не возьму его с собой, когда придет время уходить. В лучшем случае я надеюсь передать его Игги — дать ему почувствовать, что он создал его, ведь так, по большому счету, и есть.