Аргонавты 98-го года

Нас зовущий во мрак вечной ночи.
Мари Во ― Подведенные Очи!

Как только он кончил, раздался стук в дверь, и в комнату вошел молодой человек с широким улыбающимся лицом актера и выпуклым лбом баптистского миссионера. Пиита представил его мне:

― Юконский Иорик!

― Алло, ― перебил его вновь пришедший, ― что поделывает компания? Пожалуйста, не смущайтесь. Как поживаете, Горацио? (Он называл всех Горацио.) Рад видеть вас. Только что с собрания кредиторов. Что это? Нет ли глотка виски? Это жестоко, старый дружище, жестоко. Не искушай меня, Горацио, не искушай меня. Не забывай, что я ― только бедная трудящаяся девушка.

Он, казалось, с восторгом принимал жизнь во всех ее проявлениях. Он зажег сигару.

― Скажите, ребята, не знаете ли вы старого Бингбатса, адвоката? Дело в том, что я только что встретил его на Фронт-стрит. Я сказал ему: «Горацио, вы дали нам славное представление в Зеро Клубе», Он посмотрел на меня и по спине у него забегали мурашки. Ха! Да. Он был польщен, как Понч. «Послушайте, Горацио, ― сказал я, ― я поймал вас, но не выдам. У меня дома есть книга, в которой ваши речи имеются от слова о слова». Он совсем обмяк. А у меня есть, ― ха! да ― словарь!

Он мягко вложил в рот сигару с множеством хихиканий и шутовскими подмигиваниями.

― Нет, не искушай меня, Горацио, не забывай, что я только бедная трудящаяся девушка. Спасибо, я сяду вот там на ящике из-под мыла. Я знавал когда-то человека, по имени Чарльз Альфред Джобкрофт, который сел за светским чаем на яблочный пирог. Он так смутился, что не хотел встать. Так и остался сидеть, пока не ушли все остальные. Все удивлялись, почему он не двигается. Так и просидел, как приклеенный.

― Извращенный человек, ― вставил Блудный Сын.

― О, Горацио, избавь меня от этого. Не забывай, что я лишь бедная трудящаяся девушка. Это жестоко, старый дружище. Послушайте, подкрепите меня глотком вина, живо поворачивайтесь, ребята, поворачивайтесь.

Он деликатно налил разведенный спирт, который заменял виски.

― Накачивайте меня легче, ребята, ― сказал он, когда они снова наполнили стакан. ― У меня уже нет такой выдержки, как несколько тех кому назад. Кстати, по поводу выдержки. Сильнее всех на этот счет был человек по имени Артур Фредерике Подстрек. Его невозможно было напоить. Он заливал просто удивительно. Он спаивал компанию молодцов до того, что они валились под стол, затем оставлял их и шел пить с другими. Он мог начать рано утром и продолжать до самой последней минуты ночи, и при этом даже никогда не делался навеселе; это, казалось, нисколько не действовало на него: он был так же сдержан после двадцатого стакана, как и вначале. Га! Но это было чудо! ― Остальные наклонили головы в восхищении.

― При этом он был красивый здоровый детина. Дядя Виски, казалось, не причинял ему вреда. Я никогда не встречал таких способностей. Я часто следил за ним, потому что подозревал, что он втирает очки, но нет. У него стакан всегда был полнее, чем у других, он всегда пил виски, всегда до дна, и всегда брал после этого стакан воды. Я спросил себя: «В чем его система?» и начал упорно изучать его. Наконец, однажды я понял это.

― Что же это было?

― Итак, однажды, я заметил кое-что. Я заметил, что он всегда держал стакан особенным образом, когда пил, и в то же время давил себе живот в том месте, где находится солнечное сплетение. В тот же вечер я отозвал его в сторону.

― Послушайте, Подстрек, ― сказал я, ― я раскусил вас. На самом деле я еще ничего не раскусил, но удар подействовал; он побелел.

― Ради бога, не выдавайте меня. Не то ребята расправятся со мной судом Линча.

«Ладно, ― сказал я, ― если вы обещаете бросить это».

Тогда он исповедовался мне начисто и показал, как он это делал. У него под рубахой был эластичный резиновый мешок и трубка, идущая вдоль руки вниз по рукаву и кончающаяся белой воронкой в манжете. Когда ему нужно было опорожнить стакан, он просто выдавливал воздух из резинового мешка, опускал воронку в стакан и оставлял ее втягивать весь виски. Ночью он обыкновенно опоражнивал мешок и продавал спирт хозяину салуна. О, это был ловкий пройдоха!

«Я был настоящим трезвенником в течение семи лет (тайно), ― сказал он мне.

― Да, ― ответил я, ― и вы будете им теперь явно следующие семь лет.

И он сделался им. Несколько человек вошли в комнату, пополнив этот кружок богемы. Некоторые принесли с собой бутылки. Среди них был художник, «посвященный» в степень бакалавра музыки, один экс-чемпион, любитель бокса, оратор-златоуст и дюжина других. Маленькая комната была переполнена, воздух пропитан дымом, разговор оживлен, хотя большей частью состоял из монологов неподражаемого Йорика. Неожиданно беседа перешла на тему о безнравственности города.