Аргонавты 98-го года

Я поставил себе целью сделать сто тысяч долларов и, судя по ходу вещей, казалось, мог надеяться достигнуть через год-два этой цели.

― Тогда, ― говорил я Берне, ― мы поедем путешествовать вокруг света и сделаем это как следует.

Она была глубоко заинтересована моими описаниями Гленджайля и никогда не уставала расспрашивать о нем. Особенно нравились ей рассказы о Гарри, хотя она и подтрунивала немножко над моими восторженными отзывами.

― О, этот твой необыкновенный брат. Послушав тебя, можно подумать, что это маленький божок; я заявляю, что почти боюсь ого. Как ты думаешь, понравилась бы я ему?

― Он полюбил бы тебя, маленькая детка. Всякий сделал бы это.

― Не говори глупостей, ― пожурила она меня. Потом притянула к себе мою голову и поцеловала.

Я думаю, что у нас был самый красивый домик во всем Даусоне. Большие бревна были гладко выстроганы, концы их тщательно выпилены, щели замазаны известью и все окрашено в темно-малиновый богатый цвет. Крыша была покрыта листовым железом и также выкрашена в малиновый цвет. К ней был приделан глубокий портик. Это был самый прелестный, самый уютный домик в целом мире.

Окна, завешанные хорошенькими кружевными занавесками, глядели сквозь гроздья дикого винограда, но самой большой нашей гордостью был садик. В нем было удивительное разнообразие цветов. Мне помнятся левкои и гвоздики, северные маки, маргаритки, астры, ноготки, вербена, мальвы, анютины глазки и петунии, росшие в роскошном изобилии. Даже самые грубые рудокопы останавливались полюбоваться на них, прогуливаясь по тротуару. Это была радость и гордость Берны. В летние вечера, когда на могучем Юконе пылал и томился в буйном великолепии грандиозный закат, я присаживался на крыльцо и следил, как она работала среди цветов. Звездчатые листья винограда завешивали крыльцо, повсюду висели качающиеся корзинки из серебристой березы, наполненные нежной зеленью смилакса или окутанные аметистовым туманом лобелии. Я как сейчас вижу маленькую гостиную с ее роялем, множеством подушек, полками книг, с ее индийским уголком, изящными обоями, картинами и цветами, цветами повсюду и всегда. Воздух был насыщен их благоуханием, они украшали самые неуютные места, превращая наш дом в уголок сказки. Я помню один вечер. Она подошла ко мне в то время, как я читал. Никогда не видел я ее такой счастливой. Она сияла от радости, как ребенок. Она присела на ручку моего кресла и посмотрела на меня. Потом обвила меня руками.

― О, я как счастлива, ― сказала она со вздохом.

― Правда, любимая? ― спросил я, лаская мягкий шелк ее волос.

― Я хотела бы только, чтобы мы могли жить так вечно. ― И она любовно прижалась ко мне.

Может быть, именно глубина чувства и вызывала во мне иногда страх, и нередко, в экстазе момента, я задерживал дыхание и задумывался над тем, как долго это может длиться. А когда тополя стали золотистыми и над долиной снова повис судорожный вздох отчаяния, мои страхи возросли. Небо все сплошь сверкало зимними звездами. Их блестки мерцали ясно и холодно. И я знал, что где-то под этими звездами спит Локасто. Но был ли то сон живого или мертвого? Вернется ли он?

Глава IX

Два человека пробирались по скованной зимой равнине. В подавляющей обширности ее очертаний они казались маленькими черными муравьями. Один из них, руководитель, отличался крепким сложением и могучей силой, в то время как другой был мал ростом и сухопар, из той породы, которая цепляется за жизнь, как вошь, в то время, когда лучшие люди погибают.

По обеим сторонам замерзшего озера, по которому они шли, тянулись холмы, поросшие суровыми соснами, поднимавшимися с погребальным видом к прорезанным скалами снегам. Над ними застыло бурное фантастическое море гор, вздымавших множество грозных утесов-клешней к пустым небесам. Небо было воскового серого цвета, холодное, как труп. Снег расстилался девственным покровом, на котором не было заметно следа зверя или птицы. Отмеченная смертью страна простиралась в безотрадном одиночестве и безмолвном величии.

Маленький человек прокладывал дорогу, и с каждым шагом погружался в снег почти по колено, однако, всякий раз снова с трудом вытаскивал ногу и нырял вперед. Ремни лыж, зазубренные льдом, жестоко впивались в него. Мускулы ног ныли, не переставая, как бы зажатые в клещи. Он устало подвигался вперед, так что казалось, будто он спотыкается на каждом шагу и с трудом удерживает равновесие.

― Шевелись что ли, проклятый карлик, двигайся! ― рычал большой человек из-за морозной бахромы своей дохи. Маленький человек вздрогнул, как бы оживленный электрическим током. Его дыхание дымилось и почти свистело, вырываясь на ледяной воздух. При каждом мучительном вздохе его грудь вздымалась. Он хлопал себя по груди руками в варежках, чтобы уберечь их от замерзания. Под капюшоном его дохи образовались большие сосульки, свисая до волос бороды, как у моржа, а глаза, густо запорошенные инеем, выглядывали с пугливым страхом загнанного животного.

― Будь ты проклят, будь ты проклят, ― охал он, однако снова вытащил свои свинцовые лыжи и поплелся дальше.