Аргонавты Времени

– Где я? – спросил я. – Кажется, я вас видел раньше, но не могу вспомнить, кто вы.

Тогда они заговорили, и я выслушал историю о Красной комнате, где водится привидение, – выслушал так, словно мне рассказывали сказку.

– Мы нашли вас на рассвете, – сказал сухорукий, – с окровавленным лбом и губами.

Память о пережитом возвращалась ко мне очень медленно.

– Теперь-то вы верите, – спросил старик, – что в комнате обитает привидение? – Он говорил со мной уже не как с незваным гостем, а как с другом, чье бедственное положение вызывало у него печаль.

– Да, – признал я, – в комнате обитает привидение.

– И вы его видели. А нам, прожившим здесь всю жизнь, так и не довелось на него взглянуть – потому что мы не осмелились… Скажите, это и впрямь старый граф, который…

– Нет, – ответил я, – не он.

– А я тебе говорила, – вмешалась старуха со стаканом в руке. – Это бедная молодая графиня, испугавшаяся…

– Нет, – возразил я. – В той комнате нет ду́хов ни графа, ни графини; там вообще нет духов, но есть нечто похуже – гораздо хуже…

– И что же? – хором спросили они.

– Худшее, что может преследовать бедного смертного человека, – ответил я. – И это – Страх, голый Страх! Страх, который не терпит ни света, ни звука, не считается с разумом, который оглушает, ослепляет и подавляет. Он следовал за мной по коридору, он боролся со мной в комнате…

Я резко умолк. Воцарилось молчание. Моя рука потянулась к бинтам.

Тогда человек в очках, вздохнув, произнес:

– Так и есть. Я знал это. Власть Тьмы. Навлечь такое проклятие на женщину! Тьма прячется там всегда. Вы можете ощутить ее даже днем, даже в яркий летний полдень, – в занавесях, за шторами, – и сколько бы вы ни оборачивались, она будет у вас за спиной. В сумерках она крадется за вами по коридору, а вы не осмеливаетесь оглянуться. В той комнате… ее комнате… живет Страх – темный Страх, и он будет жить там, покуда существует этот дом греха.

1896/1897

Гриб с пурпурной шляпкой

Перевод С. Антонова.

Мистер Кумбс испытывал отвращение к жизни. Удаляясь от своего злополучного дома и чувствуя отвращение и к себе, и ко всякому встречному, он свернул в переулок за газовым заводом, чтобы уйти подальше от города, пересек деревянный мост, который вел через канал к коттеджам Старлинга, и очутился в сыром сосновом бору, где не виднелось и намека на человеческое присутствие. Дольше терпеть он не мог. Разразившись бранью, обычно ему не свойственной, он громко повторял, что дольше этого не потерпит.

Он был невысокого роста, с бледным лицом, темными глазами и черными изящными усами. Его слегка потертый тугой воротник стоял торчком, создавая иллюзию двойного подбородка, а пальто, хотя и поношенное, было отделано каракулем. Светло-коричневые с черными полосками перчатки были порваны на кончиках пальцев. В его облике, как сказала его жена однажды, в дорогие сердцу, безвозвратно миновавшие дни (иными словами, еще до брака), сквозило что-то воинственное. Ныне же она называла его… нехорошо, наверное, разглашать то, что говорится между супругами, но она называла его червяком. И это не единственное прозвище, которым она его наградила.

Склока опять началась из-за этой невыносимой Дженни. Она была подругой жены мистера Кумбса и каждое треклятое воскресенье безо всякого приглашения с его стороны заявлялась обедать, из-за чего весь день шел кувырком. Это была крупная шумная девушка, любившая носить наряды кричащих тонов и пронзительно смеяться; но в это воскресенье она превзошла сама себя, притащив с собой приятеля с такими же вызывающе-бесцеремонными манерами, как у нее. И теперь мистер Кумбс, в накрахмаленном чистом воротничке и воскресном сюртуке, сидел за домашним столом, молча наливаясь гневом, в то время как его жена и ее гости предавались глупой, ничтожной болтовне и громогласно хохотали. Он кое-как выдержал это, но после обеда (который, «как обычно», припозднился) мисс Дженни не нашла ничего лучше, чем усесться за фортепьяно и заиграть песенки из репертуара банджоэро, как будто был будний день! Человеческая природа не в силах вынести подобного. Это услышат соседи, услышат прохожие на улице – публичный позор неминуем. Отмалчиваться долее было нельзя.

Он почувствовал, что бледнеет и при попытке заговорить у него перехватывает дыхание. Он сидел на стуле у окна – креслом завладел новоявленный гость.

– Воскре-сенье! – предостерегающе произнес мистер Кумбс, повернув голову. – Вос-кре-сенье! – Тон был, что называется, «зловещий».

Дженни продолжала играть, но миссис Кумбс, которая просматривала кипу нотных листов, лежавших на крышке фортепьяно, воззрилась на мужа.

– Сейчас-то что не так? – спросила она. – Людям нельзя поразвлечься?

– Я не против разумных развлечений, – ответил маленький Кумбс, – но не намерен слушать в своем доме легкомысленные пьески в воскресный день.

– А что не так с моими пьесами? – поинтересовалась Дженни, перестав играть, и крутанулась на вертящемся табурете, чудовищно шурша оборками платья.