Ариадна

Когда-то, в первые годы, я сидела на поляне рядом с Дионисом, слушая гимны менад, возливавших вино. Не помню точно, когда все пошло по-другому, но после рождения Энопиона я и правда стала оставаться с ним, а вскоре родилась и Латромида. Когда спускалась ночь, я качала младенца на руках, да и мои глаза уже туманил сон – карабкаться на гору, чтобы глотнуть вина из золотого кубка, совсем не хотелось. Но знала всегда, что могу пойти с ним, что мое присутствие желанно.

А теперь боязливо холодела – вдруг он заметит меня и разгневается, – сама не зная, когда и почему все так изменилось. Куда делась отважная Ариадна, ступившая в лодку Тесея, когда прежняя жизнь полыхала позади, а впереди ждала неизвестность? Девушка, которая открыла Лабиринт, женщина, которая надела корону Диониса, мать, которая, собрав последние силы, произвела на свет своих детей. Когда я усомнилась, что имею право ходить по холмам собственного острова, где правлю вместе с богом? Почему украдкой пробираюсь меж деревьев, а не шагаю уверенно к законному своему месту рядом с мужем?

Меня разрывало на части – очень хотелось дойти до поляны и успокоить душу наконец, и в то же время терзало беспокойство: что если Тавропол проснется, а матери нет. Может, поэтому такое волнение внутри от нарастающего страха. Может, это естественный материнский порыв настойчиво влечет меня обратно к спящим младенцам, только и всего.

Теперь я отчетливо слышала непрерывное пение менад, сопровождаемое мерным, неумолимым барабанным боем, – лесная опушка, залитая лунным светом, была прямо передо мной. За песнопениями и барабаном я различила и другой звук – блеяние. Очень похожее на детский плач – я даже вздрогнула, подумав, не очутился ли каким-то образом на поляне Тавропол, но, вслушавшись в этот несмолкавший звук, поняла, что все-таки кричит животное, не человек. Козленок, совсем еще маленький, – его гладкая, мягкая, едва отросшая шерстка торчала пучками. Я увидела его, поднятого над головами женщин, вставших кругом, когда подкралась ближе и встала, опершись рукой на ствол древнего дуба, чтобы не потерять равновесие.

Он понял бы, конечно, что я здесь, не будь так поглощен происходящим. Плечи его покрывала тяжелая звериная шкура, огромный изогнутый рог из белой кости, зажатый в руке, исполосовали красные густые ручейки. Тяжелая сладость дурманящего винного аромата висела в воздухе. Лавровый венок на златокудрой голове Диониса чуть съехал на бок. Его глаза, будто выбеленные луной, прикованы были к перепуганному козленку, кричавшему все громче и пронзительней.

Никогда я не видела своего мужа, озорного, проказливого бога-мальчишку, таким. Взгляда не могла оторвать от его лица. А боковым зрением видела лица менад – белые круги, зияющие пустоты их глаз, широкие пещеры запавших ртов. Барабан стучал уже неровно, в лихорадочном, безумном ритме. И не песня теперь лилась с губ менад, а накатывал волнами протяжный вой. Я не узнавала этих женщин, каждый день рядом со мной возделывавших сады, потихоньку совавших Фоанту виноград, когда он дергал их за юбки уже испачканными лиловым соком пальцами, и оглашавших остров звонким смехом при свете дня, – они превратились в призрачные подобия самих себя, в кукол, неумело вылепленных из воска с искаженными и до странности бессмысленными лицами.

Я в ужасе отпрянула. Все было чуждо мне на этой поляне – и ритуал, и фигура, вокруг которой он совершался, воздевавшая руки к небу, будто выдергивая из глоток этот нестройный, разноголосый вопль. Я больше не могла на это смотреть. Ладонь, прижатая к стволу, стала скользкой, по телу ползал неистовый озноб, а сердце скакало быстрей, гораздо быстрей, чем стучали барабаны. Я изо всех сил старалась остаться незамеченной, хоть и не знала, замечают ли они вообще что-нибудь в тумане безумия, опустившемся, кажется, на это сборище. Но больше всего на свете боялась вовлечься в этот круг, занять место среди них и забыть самое себя.

Я вспомнила спящих сыновей, живых и теплых, примостившихся вместе среди набитых перьями подушек, и так захотела снова их обнять. Приказала нетвердым, трясущимся ногам идти, но они не повиновались.

Мне оставалось только смотреть, что будет дальше.

Одна менада подняла козленка повыше. Из воющего круга высунулась белая рука, схватила лягавшуюся ножку. Потом другая, третья. Они держали его крепко, тонкие пальцы сжимали все четыре ноги, утопали в шерсти, свирепо перекручивая торчавший клочьями пушок. Козленок завизжал, и от этого бесконечного, рваного звука я чуть не повредилась умом.

Во внезапно наступившем безмолвии что-то чавкнуло. Тихо лопнуло, липко разорвалось.

И больше никто не блеял.

Я стояла, закрыв лицо сцепленными руками, но произошедшее разыгрывалось вновь на темной изнанке век. Едкая, кислая желчь подступала к горлу. Я проглотила ее, молясь, чтобы тело меня не выдало. Взглянуть на них опять я не смела, но за руками не спрячешься. Увидят меня – как-нибудь выдержу. Вдохнув глубоко и беззвучно, я заставила трясущиеся руки опуститься. Посмотрела.